Моя жизнь

Я отправилась в Лидо и, сидя там рядом с маленькой Дейрдре, игравшей в песок, проводила целые дни в размышлениях. Видение, пригрезившееся мне в соборе Святого Марка, наполнило меня одновременно радостью и тревогой. Я любила, но теперь кое-что знала о непостоянстве и эгоистической изменчивости того чувства, которое мужчины называют любовью, знала и о том, что мне придется принести в жертву искусство, и это жертвоприношение, возможно, станет фатальным для моего искусства, для моей работы. И я вдруг почувствовала острую тоску по своему искусству, по работе, по своей школе. Человеческая жизнь казалась такой тяжелой по сравнению с моими мечтами об искусстве.

Я верю, что в жизни каждого существует духовная линия, некая устремленная ввысь кривая, и то, что придерживается этой линии и ее укрепляет, и есть наша реальная жизнь – все остальное всего лишь шелуха, спадающая с нас, по мере того как душа развивается. Такой духовной линией для меня стало мое искусство. В моей жизни существовало только две движущих силы: Любовь и Искусство, и часто Любовь уничтожала Искусство, а порой властный призыв Искусства приводил к трагическому концу Любви, ибо между ними не было согласия, только постоянная битва.

Пребывая в состоянии нерешительности и душевной муки, я отправилась в Милан встретиться с другом-врачом, которого вызвала туда, чтобы поделиться с ним своими проблемами.

– Но это же абсурдно! – воскликнул он. – Вы же уникальная актриса, нельзя подвергать мир риску лишиться навсегда вашего искусства. Это совершенно невозможно. Умоляю, последуйте моему совету и предотвратите подобное преступление против человечества.

Я слушала его в нерешительности, охваченная мучительными колебаниями – то меня охватывало отвращение при мысли о той деформации, которой опять подвергнется мое тело, являвшееся инструментом моего искусства; то приходили воспоминания о том призыве, исполненном надежды, о видении того ангельского лица, лица моего сына.

Я попросила своего друга оставить меня на час, чтобы принять решение. Я помню спальню в отеле – довольно мрачную комнату, я вдруг обратила внимание на портрет странной женщины в платье XVIII века, красивые, но жестокие глаза которой были обращены прямо на меня. Я смотрела в эти глаза, а они, казалось, насмехались надо мной. «Что бы ты ни решила, – говорили они мне, – результат один и тот же. Ты только посмотри на мою красоту, сиявшую много лет назад. Смерть поглотила все, все. Так зачем же тебе снова страдать, чтобы принести в мир новую жизнь, только для того, чтобы ее поглотила смерть?»

Ее взгляд стал еще более жестоким, еще более зловещим, а моя боль усилилась. Я прикрыла глаза руками, чтобы не видеть ее. Я пыталась все обдумать и на что-то решиться. Затуманенными от слез глазами я умоляюще посмотрела в те глаза, но в них не было сострадания, они безжалостно высмеивали меня. Жизнь или Смерть, бедное создание, ты в западне, из которой нет выхода.

Наконец я встала и произнесла, глядя прямо в эти глаза:

– Нет, ты не нарушишь мой душевный покой. Я верю в Жизнь, в Любовь и в святость законов Природы.

Была ли то игра воображения, или в этих жестоких глазах действительно мелькнул проблеск ужасного издевательского смеха?

Когда мой друг вернулся, я сообщила ему о своем решении, и после этого ничто уже не могло изменить его.

Я вернулась в Венецию и, заключив Дейрдре в объятия, прошептала:

– У тебя будет маленький братик.

– О, – засмеялась Дейрдре и от радости захлопала в ладоши. – Как хорошо, как хорошо!

– Да, да, будет очень хорошо.

Я послала телеграмму Лоэнгрину, и он поспешно приехал в Венецию. Он казался очень довольным, переполненным радостью, любовью, нежностью. Демон неврастении на некоторое время полностью исчез.

Я подписала второй контракт с Вальтером Дамрошем и в октябре отправилась в Америку.

Лоэнгрин никогда не видел Америки и пребывал в состоянии необузданного волнения, помня о том, что в его жилах течет американская кровь. Разумеется, он снял самые большие на пароходе апартаменты, каждый вечер нам печатали особое меню, и мы путешествовали словно особы королевской крови. Путешествие с миллионером все упрощает, у нас были самые великолепные апартаменты в «Плазе», и все направо и налево склонялись перед нами.

Кажется, в Америке есть какой-то закон, запрещающий любовникам путешествовать вместе. Бедному Горькому и женщине, с которой он прожил семнадцать лет, создавали одну трудность за другой и превратили их жизнь в сплошное мучение, но, если человек очень богат, подобные мелкие неприятности легко сглаживаются.

Это турне по Америке оказалось в высшей степени счастливым, успешным и выгодным, ибо деньги идут к деньгам. Но однажды в январе ко мне в уборную вошла какая-то чрезвычайно нервная дама и воскликнула:

– Однако, дорогая мисс Дункан, ваше положение отчетливо видно из первого ряда! Вы не можете так дальше продолжать!

На что я ответила: