Моя жизнь

Как я уже говорила, моя студия с развешанными повсюду на высоту метров пятнадцати голубыми занавесами походила на часовню. Но на верхнем балконе размещалась маленькая комнатка, преобразованная искусством Пуаре в настоящее царство Цирцеи. Черные, как соболий мех, бархатные занавесы отражались в настенных зеркалах в золотых рамах; черный ковер и диван с подушками из восточных тканей завершали убранство комнаты. Окна ее были наглухо закрыты, а дверями служили причудливые проемы, напоминающие этрусские гробницы. Пуаре так сказал о своем творении: «Voilа̀ des lieux où on ferait bien d’autres actes et on dirait bien d’autres choses que dans des lieux ordinaires»[124].

И это правда. Маленькая комнатка была прекрасной, очаровательной, но в то же время опасной. Может, сам характер мебели порождает различия между добродетельными постелями и порочными кушетками, добродетельными стульями и греховными диванами? Во всяком случае, Пуаре оказался прав. В этой комнатке чувствовали и говорили совсем иначе, чем в моей похожей на часовню студии.

На этой вечеринке шампанское лилось рекой, как всегда, когда праздник устраивал Лоэнгрин. В два часа ночи я оказалась в комнатке Пуаре сидящей на диване с Анри Батаем, и, хотя он всегда обращался со мной по-братски, в этот вечер, поддавшись обаянию обстановки, он заговорил и повел себя совсем по-иному. И тут перед нами явился не кто иной, как Лоэнгрин. Увидев меня с Анри Батаем, отраженных в многочисленных зеркалах, он бросился в студию, принялся рассказывать обо мне гостям и заявил, что уходит и никогда больше не вернется. Все это произвело на гостей угнетающее впечатление и моментально изменило мое настроение от комического к трагическому.

– Скорее играйте смерть Изольды, – сказала я Скене, – иначе вечер будет безнадежно испорчен.

Поспешно сбросив вышитую тунику, я облачилась в белое платье. Скене играл на пианино изумительней, чем обычно, а я танцевала до рассвета.

Но вечер имел трагические последствия. Несмотря на нашу невиновность, Лоэнгрин в нее так и не поверил и поклялся никогда со мной больше не встречаться. Тщетно я умоляла его, а Анри Батай, очень расстроенный этим инцидентом, даже написал ему письмо. Все напрасно.

Лоэнгрин лишь дал согласие встретиться со мной в автомобиле. Его проклятия обрушились на мою голову, словно глухой звон адских колоколов. Внезапно он прекратил поток проклятий и, распахнув дверцу автомобиля, вытолкнул меня в ночной мрак. Ошеломленная, долго брела я по улице. Незнакомые мужчины подмигивали мне и нашептывали двусмысленные предложения. Мир, казалось, вдруг превратился в настоящий ад.

Два дня спустя я узнала, что Лоэнгрин уехал в Египет.

Глава 25

Моим лучшим другом и великолепным утешителем в те дни был музыкант Хенер Скене. Он обладал удивительным характером: презирал успех и был абсолютно лишен честолюбия. Он обожал мое искусство и был счастлив аккомпанировать мне. Он восхищался мной сильнее, чем все, кого я когда-либо знала. Изумительный пианист, обладавший стальными нервами, он часто играл мне всю ночь напролет: одну ночь – симфонии Бетховена, другую – весь цикл «Кольца Нибелунгов», начиная «Золотом Рейна» и кончая «Гибелью богов».

В январе 1913 года мы совершили совместное турне по России. Во время этой поездки произошло странное происшествие. Однажды, прибыв в Киев на рассвете, мы наняли сани и поехали в отель. Еще не вполне пробудившись ото сна, я вдруг совершенно отчетливо увидела стоящие вдоль дороги два ряда гробов, но не обычных, а детских. Я сжала руку Скене.

– Посмотрите, – сказала я, – все дети… все дети умерли!

– Но там ничего нет, – принялся он уверять меня.

– Как? Неужели вы не видите?

– Нет, там ничего нет, кроме снега, – сугробы по обе стороны дороги. Какая странная галлюцинация, это от усталости.

Днем, желая отдохнуть и успокоить нервы, я отправилась в русскую баню. В России в банях ряды деревянных полок стоят в жарком помещении. Я лежала на одной из таких полок, а банщица вышла, и вдруг мне стало плохо от жары, и я упала на мраморный пол.

Банщица нашла меня лежащей на полу без сознания, так что меня пришлось отнести в гостиницу. Послали за врачом, и он поставил диагноз: легкое сотрясение мозга.

– Вам ни в коем случае нельзя сегодня танцевать, у вас лихорадка.

– Но я ужасно боюсь разочаровать публику.

И я настояла на том, чтобы отправиться в театр.

Программа состояла из произведений Шопена. В конце вечера я вдруг сказала Скене:

– Сыграйте Траурный марш Шопена.

– Но почему? – изумился он. – Вы никогда его не танцевали.

– Не знаю. Сыграйте.

Я настаивала так решительно, что он подчинился, и я стала танцевать под звуки марша. Я исполняла, как человек, передвигаясь медленным неуверенным шагом, несет на руках своего умершего ребенка к месту последнего успокоения. Средствами танца я показывала, как тело опускается в могилу и, наконец, душа, высвободившись от оков тела, взмывает ввысь к свету – происходит воскресение.