Моя жизнь и мои успехи

Перед моим отъездом в Рим маэстро Мелокки пожелал увидеться со мной. Сидя в своем лю¬бимом кресле под картиной Фаттори, он предуп¬редил меня об опасностях, таившихся в методах, которые применялись на курсах усовершенство¬вания. Маэстро посоветовал не поддаваться уго¬ворам будущего преподавателя изменить техни¬ку пения и главным образом рекомендовал из¬бегать легкого репертуара. Ведь еще когда я за¬нимался с Мелаи-Палаццини, своей первой пре¬подавательницей вокала, мой голос потерял и наполненность, и часть диапазона.

Я заверил Мелокки, что последую его со¬ветам, и на прощание он сказал: “Запомните, Дель Монако, что вы уезжаете отсюда с полно¬ценным голосом от нижнего “си-бемоль” до верх¬него “ре-бемоль”, то есть более двух октав, Не за¬бывайте об этом”.

В Риме я рьяно взялся эа учебу, Нас было пя¬теро “новичков” — три тенора и два сопрано, среди которых та самая девушка, что, не смущаясь, преодолела экзамены. Именно здесь мы и обнару¬жили, что еще в детстве познакомились в Трипо¬ли. Мы много шутили, и Рина Филиппини стала для меня единственной радостной ноткой в ту нелегкую римскую осень. Вскоре, как и предпо¬лагал Мелокки, мой голос начал сдавать.

Руково¬дитель курса был преподавателем кларнета и не особенно разбирался в физиологических пробле¬мах гортани. Свое место он занимал по непонят¬ным причинам, придя туда какими-то загадочны¬ми путями, и всячески навязывал мне ошибочны и репертуар. Мои голосовые связки были толстыми и длинными, почти баритональными. Он же тре¬бовал, чтобы я брался за репертуар типа “Риголетто” или “Севильского цирюльника”. Он так стре¬мился умерить мой голос и добиться филирова¬ния, а также совершенства в mezza voce1, что поло¬жение мое сделалось поистине критическим.

Разумеется, наш руководитель курса умел играть на фортепиано, хорошо знал оперный ре¬пертуар и даже выпустил с дебютом на профессио¬нальную сцену нескольких певцов. Но ведь этого недостаточно. Профессия преподавателя вокала — ремесло в высшей степени тонкое и трудное. Слиш¬ком часто в нее уходят бывшие певцы, бывшие пианисты, критики или концертмейстеры. Именно таким и был преподаватель, к которому я попал в Риме.

Мои личные дела тоже не ладились. В этом чу¬жом Риме мне было одиноко. Я жил у дальней родственницы, и та познакомила меня с дочерью одного своего приятеля, заведующего отделом в министерстве финансов. Девушка была темново¬лосой, с большими черными глазами и занима¬лась переводом романов с французского и англий-ского. Она была старше меня года на два, отлича¬лась добрым характером. Только я не испытывал к ней никакого чувства. Она же обращалась со мной, как мамочка с сыночком. “Делай то, де¬лай это”. В результате я испытывал постоянное угнетение и порой вставал на дыбы, поступая вопреки ее указаниям, даже если они были совер¬шенно справедливыми. В конце концов мы при¬шли к обоюдному согласию о том, что не созда-ны друг для друга.

Один-одинешенек, в меблированной комнате, не зная, как спасти исчезающий голос, я провел довольно тоскливую зиму. Незадолго до этого к Италии были применены санкции за войну в Эфиопии. По ту сторону границы сгущались события, суть которых мы понимали с трудом. В Испании шла кровопролитная гражданская вой¬на с участием итальянских солдат. Мне же каза¬лось, что всего в двух шагах от вершины я сор¬вался и стремительно проваливаюсь в бездну.

На счастье, поблизости находилась Рина Филиппини. Встречаясь с ней в оперном театре, я всегда ощущал ее поддержку, готовность вселить в меня надежду, показать мне жизнь и отдельные ее моменты в более розовом свете. Рина верила и в жизнь и в музыку с присущим ей пылом, одна¬ко без наивности. Она первая предупредила ме¬ня об опасностях, подстерегавших мой голос, бы¬ла моей первой поклонницей и великолепной со¬ветчицей. Наконец, именно она в один прекра¬сный день предложила мне уйти из школы, с этих курсов усовершенствования.

Я был ошарашен такой смелостью, Тем не менее Рина уговорила меня пойти побеседовать с художественным руководителем Оперы Туллио Серафином. Но, честно говоря, несмотря на всю искренность и аргументацию Рины, нам так и не удалось убедить его в нашей правоте. Да упорство ни к чему бы и не привело. Серафим был “до кон¬чиков ногтей” театральным человеком, давно уже властвуя на оперной сцене, и в его компетент¬ности никто не мог усомниться. Кроме того, в общем-то хороший и добрый человек, он порой впадал в неожиданную ярость. Было решено по¬дождать.