Моя жизнь и мои успехи

Я учился одновременно в двух государствен¬ных школах, что было вообще-то запрещено, но оба директора милостиво смотрели на это сквозь пальцы. Случалось нередко и убегать с уроков раньше времени. Чтобы не заметили, я выходил на улицу без пальто и шапки, а потом товарищи бросали мне их из окна. Однажды вместо паль¬то сверху на меня полетела большая тыква. В Пезаро, как и во всех тихих провинциальных горо¬дах, любили пошутить. Шутки помогали перено¬сить скуку. Какие-либо события в городе были редки и, на мое счастье, в основном имели от¬ношение к музыке и к опере. Так, например, в начале тридцатых годов к нам приезжал с благо¬творительным концертом Беньямино Джильи. В ту пору Джильи был уже знаменитостью, ес¬ли вспомнить, что с 1919 года он пел в нью-йорк¬ской “Метрополитен-Опера”. В Пезаро, среди своих, он безоговорочно считался самым вели¬ким. Джильи вместе с Мелетти, Павони и Толлер пел арии и дуэты, затем неаполитанские песни — десятка два произведений. Его уверенность и богатство вокальных возможностей ошеломили ме¬ня. Именно тогда я впервые осознал разницу между хорошим тенором и великим тенором. По¬нял, что голос сам по себе еще ничего не значит и что с помощью одного лишь голоса никто еще не сделался настоящей звездой оперы. Этот принцип я хранил в памяти вплоть до моего дебюта и да¬лее, когда понял: нужно выстраивать свою соб¬ственную сценическую личность, чтобы не стать копией великого Беньямино.

Жизнь в городе, находившемся в ту пору в самой глубине отдаленной провинции, текла приятно и безмятежно, если не считать земле¬трясения, которое подвергло серьезной опасности наш монастырский двор с его рынком, имевшим решающее значение для моих натюрмортов. Ежед¬невные ритуалы соответствовали времени годе. Главнейшим из них была вечерняя прогулка, а во время прогулки - остановка перед прилавками с жареным поросенком, тыквой и печеной рыбой, где торговки, чтобы согреться, восседали на тер-ракотовых горшках с тлеющими углями. В тавер¬не “Делла Патаккона” вкусно пахло рыбным бульоном. Там пили вино “Альбана”, разговари¬вали, пели, мечтали об успехе и заводили дружбу на всю жизнь.

Кое-какие из пезарских знакомств помогли мне понять смысл жизни. Мир театра и оперы был одновременно и притягательным, и безжало¬стным. Тут можно было снискать огромную сла¬ву или, наоборот, попасть в полную немилость у публики. А можно было так никогда и не повстре¬чаться с настоящей удачей. В том Пезаро, кото¬рый я знал, жили известные теноры. Один из них, Алессандро Бокчи - можно сказать, олицетворен-

ный миф — в свое время сводил с ума партеры всего мира и был самым грозным соперником Карузо. Когда я познакомился с Бончи в доме у его внучки, моей подруги, ему было уже шестьде¬сят четыре года. Он спел нам арию “Вот я и у предела” из “Мефистофеля” Бойто. Однако ис¬полнение, по-моему, не отличалось совершен¬ством. И несмотря ни на что, Бончи сохранял обаяние своей славы. Одевался он эксцентри¬чно - редингот, галстук дипломат с брил¬лиантовой заколкой, брюки дудочкой, лакиро¬ванные туфли с белыми гамашами. В этом чуть старомодном одеянии он выглядел неповторимо. Высокие каблуки, прибавляющие несколько сан¬тиметров к его невыгодному росту, трость из черного дерева с набалдашником слоновой кости, темно-серый котелок из Лондона — все это как бы подчеркивало прошлое величие артиста.

На самом деле Бончи был гол как сокол. Он охотно рассказывал о своей жизни, но лишь о первой ее части. Сын переселившегося из Чезены в Фано сапожника, юный Бончи дважды в неделю ходил пешком за двенадцать километров в Пеза¬ро из Фано не уроки к знаменитому преподава¬телю вокала маэстро Козну, преемнику великого Делле Седье. Жизнь Бончи украшали галантные приключения. Такие, например, как бегство в большом автомобиле десятых годов с юной фло¬рентийской поклонницей. Затем пришли годы не-удач и упадка. Но, подобно другим, Бончи об этом не распространялся. Он чем-то походил на Пьеро Скьявацци, любимого тенора Масканьи и всех композита ров-в еристов. Скьявацци сла¬вился в Пеэаро своими королевскими чаевыми. В 1910 году было принято одаривать сотней лир подавшего шубу официанта, хотя сто лир по тем временам равнялись хорошей месячной зарплате.

Я как-то увидел его в 1930 году на концерте, устроенном в его пользу маэстро Дзанеллой. Луч¬ше бы мне не видеть его тогда и не слышать, как он с трудом доползает до конца арий. А глав¬ное — не знать, что его гонорар за то выступление составлял как раз сто лир, то есть равнялся его прежним чаевым (и был даже много меньше, ес¬ли учесть девальвацию).