Моя жизнь и мои успехи

Еще одним представителем местной оперы был Умберто Маккиницци, выступавший под псевдонимом Умберто Макнец. Маккиницци оказался более ловким и счастливым, неже¬ли те двое. Он владел приличным состоянием и жил на соседней с нами вилле. Это был красивый мужчина с утонченными манерами, прекрасный исполнитель романтических партий, таких, как Вертер и де Грие. Его ахиллесовой пятой, однако, являлась импульсивность. Когда он выходил на сцену, с ним случались порой истерические при¬ступы, если кто-то другой из труппы привлекал чересчур большое внимание публики. Он кричал: “Паньини, — {так звали импресарио), — немедлен¬но распускай труппу!” Его погубила страсть к чу¬дачествам. Однажды вечером этот упрямец играл в пезарском клубе, где встречались за картами богатейшие люди города, и промотался до нитки. В ту же ночь он лишился своей прекрасной, обставленной сверху донизу старинной мебелью виллы, и Макнец сделался таким же нищим, как и его коллеги Бончи и Скьявацци.

Становлению моего голоса в тот пе¬риод способствовал главным образом Артуро Мелокки, близкий друг Туллио Серафина, дири¬жера, который в те годы еще работал в Амери¬ке, затем возглавил Римскую оперу, а позднее — “Ла Скала”. Мелокки до таких высот не дошел, но жизнь его была полна приключений. Он родил¬ся в Бергамо, учился в Миланской консерватории и еще в юности сопровождал как пианист бари¬тона Кашмана в его гастролях по Дальнему Вос¬току и Китаю.

Мелокки обладал изумительным баритоном, который он ежедневно шлифовал, дабы иметь возможность наглядно объяснять ученикам, как следует “держать” нёбо, гортань и губы. Этой тех¬нике он обучился в Китае у какого-то знаменито¬го русского педагога. Мелокки умел внушать на¬дежду. Дородный и тучный, маэстро восседал за фортепиано в салоне, выходившем на внутренний дворик. В его салоне не было особо ценных ве¬щей, за исключением кое-каких китайских пред¬метов (“Мои китайские безделушки”, — объяс¬нял Мелокки, потрясая своей густой седой гри¬вой, ниспадающей на плечи) и картины Фаттори “Погонщик”. Человек он был выдающийся во всех отношениях. Мне, совсем еще юноше, его достоинства казались поистине волшебными, и они действительно были таковыми. Мелокки пре¬подавал технику фортепианной игры, полифоничес кое пение, сочинял прекрасную музыку и очень талантливо пел. К тому же он был полиг¬лотом и превосходно владел английским, испан¬ским, французским, прилично знал немецкий, русский и китайский языки. Помню, меня чрезвы¬чайно интересовало, почему столь поразительный человек не сделал оперной карьеры. Набравшись духу, я как-то спросил его об этом. Маэстро Мелокки улыбнулся. За его внешней безмятеж¬ностью всегда скрывалась печаль. Я видел иногда, как он несет маргаритки на могилу своей умер¬шей в молодости жены, хотя с тех пор прошло много лет.

“Пробовал однажды, - ответил маэстро, — но у меня подгибались ноги. Это оказалось выше моих сил. Я понял, что никогда не смогу поя¬виться на сцене перед публикой. Скажу тебе боль¬ше: с тех пор я ни разу не был в театре, не слу¬шал даже никого из своих учеников”.

Когда мы познакомились, Мелокки было пятьдесят четыре года. В его доме постоянно нахо¬дились певцы, и среди них очень известные, приезжавшие со всех сторон земли за советами. Помню долгие прогулки сообща по центральным улицам Пезаро; маэстро шествовал в окружении учеников. Щедрый был человек. Денег за свои честные уроки он на брал, лишь изредка согла¬шаясь на то, чтобы его угостили кофе. Когда ка-кому-нибудь из его учеников удавалось чисто и уверенно взять высокий красивый звук, из глаз маэстро на мгновение исчезала печаль. “Вот! -восклицал он. — Это настоящий кофейный “си-бе¬моль”!”

Самые дорогие из воспоминаний о жизни в Пе¬заро связаны у меня с маэстро Мелокки. Я до сих пор словно вижу, как мой учитель, вместе со своим пуделем Радамесом, белым и дородным подобно хозяину, прогуливается по проспекту, рассказывая о своих путешествиях. Он и впослед¬ствии, когда карьера у меня уже шла полным ходом, продолжал помогать мне советами и при¬сылал длинные письма, прослушав мои выступле¬ния по радио. Вплоть до последней нашей встречи в Милане — ему было уже за восемьдесят — он сохранял удивительную ясность суждений. Пусть эти строки запечатлеют для всего оперного мира память о скромном, но обладавшем удивитель¬ными достоинствами человеке, который, живя в провинциальном итальянском городке, тзк мно¬го сделал для развития таланта других людей.

Теперь, когда минуло время, мне ка¬жется, что проведенные в Пезаро годы, весь пери¬од вступления в профессиональную жизнь, были обращены к единой цели, к тому дню, когда я на¬конец заявлю о себе в полный голос и начнется мой самостоятельный полет. Но удастся ли дос¬тичь этого?