Моя жизнь и мои успехи

Все же, несмотря на подобные сцены, Трипо¬ли был “прекрасной страной любви”, производя¬щей сильное впечатление. Время от времени появ¬лялся, например, “эль буссадия” - местный кол¬дун, живший в пустыне и отгонявший от людей злых духов. Экзотическое подобие неаполитан¬ского попрошайки. Ходил он пританцовывая, подпрыгивая и колотил в свой бубен дубинкой с обезьяньим черепом. Дети относились к нему со смесью страха и обожания. На поясе у него бол¬тались бараньи кости, а на шее ожерелье из ша¬кальих зубов. Лодыжки были укутаны разноцвет¬ными перьями, к коленям привязаны ракушки, а на голове красовалась целая диадема из перьев. За ним всегда неотступно следовал хвост ребятишек. Но если кто-нибудь из них позволял себе чрезмер-ную фамильярность с колдуном, то “эльбуссадия” с угрозой показывал обидчику обезьяний череп. Встречались и марабуты, которые жили от¬шельниками в слепленных из глины хижинах ку¬бической формы, еле различимых из города на горизонте пустыни. Как-то раз захворал мой бра¬тишка, и никому из итальянских врачей не уда¬валось вылечить его. Заболевание было доста¬точно легким, и скорее из любопытства, нежели по иным соображениям я попросил нашего араб¬ского служителя проводить меня к какому-ни¬будь марабуту. Святой восседал на циновке око¬ло кувшина с холодной водой, погрузившись в медитацию. Он велел нам сесть на две низенькие скамейки и тремя пальцами начертил какие-то знаки на песке в большой сковороде без ручки. Произнеся какое-то заклинание, он заявил: “Ступайте с миром, мальчик поправится”. Уму непостижимо, но, когда мы вернулись домой, Марчелло оказался совершенно здоровым.

В середине двадцатых годов Триполи олице¬творял собой скачок назад во времени, будучи тем не менее вполне сносным городом. Итальян¬цы, арабы, греки, евреи и мальтийцы спокойно сосуществовали здесь.

Моим лучшим другом был греческий мальчик, любивший довольно жестоко подшучивать над окружающими. Еще я дружил с одним учеником гимназии, итальянцем из Тоска¬ны. Мы носились на велосипедах, и это был прек¬расный способ производить впечатление на дево¬чек, особенно одну, с которой я встречался. Вме¬сте с ней мы ходили в кино “Альгамбра”, мои школьные товарищи царапали на стенах: “Марио любит Витторию”. На самом деле меня интересо¬вала вовсе не она. Мои вожделенные помыслы подростка были обращены на ее мать, прелестную неаполитанку лет тридцати.

Сознав свою безнадежную влюбленность, я искал любого повода, чтобы побывать у Виттории и таким образом увидеть ее мать, после че¬го всячески лелеял в воспоминаниях облик этой женщины. Взгляд ее лучистых глаз прожигал ме¬ня насквозь. Я потерял сон, представляя себе, как во тьме африканской ночи припадаю к этим прекрасным губам своими губами. Триполи весь¬ма способствовал экзотическим сантиментам, а моя дульцинея обладала чувственностью в доста¬точной мере, чтобы взбудоражить душу расту¬щего, очень робкого мальчика. Влюблен я был страстно. Мне нравилось в ней буквально все, может быть, как раз оттого, что ни о какой надежде на успех думать не приходилось. Помню белизну ее кожи, чуть тронутой загаром. Но напрасно я искал мою возлюбленную на пляже, именовавшемся “пляж дирижаблей”. Она не купалась в море и не загорала. Напрасно бродил по самым людным улицам в надежде слу¬чайно повстречаться с ней.

Мою любовь, подобно всем большим иллюзи¬ям, ожидало тяжкое разочарование. Кто-то из взрослых обмолвился при мне, что прекрасная синьора-любовница богатого триполитанского еврея. Я не желал верить этому, однако стал под¬мечать, что по субботам, именно в день, когда Виттория обычно приглашала меня к себе, ее мать куда-то исчезала. И вот однажды, сообщив своей подруге, что встретиться с ней не могу, я спрятался неподалеку от их дома за углом и, прождав некоторое время, увидел ее мать. Та выходила из дверей, разодетая по последней мо¬де - платье типа “чарльстон”, шляпа с эгреткой, из-под которой выбивался черный локон. Я тай¬но преследовал ее до тех пор, пока она не вошла в какой-то подъезд. Несколько мгновений спус¬тя я шмыгнул в тот же подъезд и услыхал, как за ней захлопнулась дверь в квартиру. Это была квартира того самого еврейского коммерсанта, богатейшего человека, миллионера, который им-портировал ткани с Востока.

Не помню, сколько времени я прятался в са¬ду неподалеку, откуда подъезд был хорошо ви¬ден. Наконец, когда солнце клонилось к закату, она появилась на улице. Мгновение я провожал взглядом ее фигуру, чьи очертания пробуждали во мне первое неистовое желание, после чего дал себе слово, что не увижу ее больше никогда. Однако обещание свое не сдержал и долго еще шпионил за ней по субботам, желая убийственной мести. Наряду с тягой к женщине я открыл в се¬бе ревность. Отелло вступал в пору юности. Мне было тогда двенадцать лет.