Моя жизнь в дороге. Мемуары великой феминистки

Мне было одиннадцать лет, когда умер президент Рузвельт. К тому времени мы с мамой – после их расставания с отцом – перебрались в маленький городок в штате Массачусетс. Я до сих пор отчетливо помню рисунок трещин на асфальте, по которому проезжала на велосипеде, когда мама сказала мне о его смерти. Не верилось, что Франклин и Элеонора больше не будут частью нашей жизни. И еще тяжелее мне было осознать, что не все испытывают сожаление по этому поводу. Кто-то из жителей городка обвинял президента в том, что он втянул нас во Вторую мировую войну, кто-то полагал, что его идея учреждения ООН приведет к тому, что иностранцы будут диктовать нам, что делать. Карикатура в газете гласила: «Прощайте, президент Розенфельд». Мама пояснила: нет, Рузвельт не был евреем, просто те, кто находится во власти предрассудков, связали воедино то, что им не нравилось.

Единственным, кто разделил с нами траур, был пожилой мужчина, живший через дорогу, который носил галстук с инициалами «Ф. Д. Р.». Он показал нам эту надпись, словно мы были его сообщниками. Маме хватило храбрости на то, чтобы поставить фото президента в черной раме на наше окно, но не на то, чтобы объяснить это соседям. Я начала подозревать, что конфликты и политика так же неразделимы, как ночь и день, но для мамы, и без того страдавшей депрессиями, достаточно было одной мысли о конфликте. Я и сама плакала, когда злилась, а после не могла объяснить причину своего гнева. Позже я узнала, что для женщин это нормально.

Считается, что гнев – это «не женственно», и потому мы изо всех сил стараемся его подавить, пока он не начинает выплескиваться через край.

Я видела, что своим молчанием делала маме хуже. Тогда я впервые осознала истину о том, что так как депрессия – это гнев, обращенный на себя, то женщины впадают в нее в два раза чаще: из-за внутренних и внешних переживаний. Моя мать заплатила высокую цену за слишком сильное беспокойство о том, что была не в силах изменить. Именно так она подтолкнула меня к тому, чтобы стать активисткой, которой не смогла стать сама.

Моя политическая жизнь началась в последнем классе школы. Тогда я переехала в Вашингтон к сестре, которая работала закупщиком в магазине и делила квартиру с тремя девушками-коллегами. Они были уверены, что я тоскую по дому, и с моей стороны было бы жестоко разочаровывать их: на самом деле я блаженствовала, ведь впервые в жизни отвечала только за себя.

Казалось, все мои новые одноклассники намеревались поступать в колледж. Кто-то даже уже попробовал сдать вступительные экзамены – «просто чтобы потренироваться» (для меня это было чем-то непостижимым). Они были из семей, где родители получали зарплату на банковский счет, а не наличными в конверте; где вместо скромного ужина у телевизора устраивали пышные вечеринки; где отпуск проводили в тех странах, из которых мои толидские друзья бежали от нищеты. Многие из них происходили из семей военных высшего ранга, и кандидат в президенты Дуайт Эйзенхауэр был для них героем и отцом народов в одном лице. Мне был больше по душе Эдлай Стивенсон – кандидат от демократической партии, чьи идеи во многом были созвучны политике Рузвельта. Но ссориться я не любила. У меня появился симпатичный молодой человек, сын и внук генералов, который собирался поступать в военную академию Уэст-Пойнт. По чистой случайности я узнала, что предвыборный штаб Стивенсона находился всего в одной трамвайной остановке от квартиры сестры.

Едва войдя в просторную комнату, полную звонящих телефонов и снующих туда-сюда людей, я поняла, что это самое потрясающее место, где мне когда-либо доводилось бывать. За столами, заваленными документами, сидели члены команды; о чем-то оживленно переговаривались волонтеры, упаковывая конверты; подростки укладывали таблички для ближайших штатов Мэриленд и Вирджиния, чьи жители могли отдать свой голос за президента, в отличие от вашингтонцев, которые должны были сохранять нейтралитет. Но самым невероятным было то, что в этом действе мог принять участие любой прохожий.

Вскоре и я присоединилась к волонтерам. Мы с другими девушками, перепачкав руки фиолетовыми чернилами, штамповали на огромном, похожем на барабан мимеографе информационные бюллетени «Студенты за Стивенсона». Бюллетени эти должны были привлечь волонтеров – ведь лица младше двадцати одного года не могли голосовать.

Уже тогда я проследила четкую иерархию в предвыборной команде: мужчины принимали решения, а женщины их исполняли – даже те, кто годился им в матери.

Все штатные сотрудники, получавшие зарплату, были белыми, а несколько чернокожих женщин и мужчин трудились на добровольной основе или же были на посылках.