Моя жизнь в дороге. Мемуары великой феминистки

Вы узнаете, например, что совместными усилиями студенты, преподаватели и руководство изменили систему дошкольных учреждений, а вместе с этим повысили шансы детей на поступление в колледж; или что самый квалифицированный кандидат был избран вместо самого финансируемого; или что студенты некоего вуза работали на каникулах, чтобы оплатить обучение таких же студентов в Африке; или что некий губернатор узнал о несправедливых приговорах целому ряду заключенных, в том числе женщинам, убившим своих абьюзеров, пытаясь защититься, и заменил статью всем, кто был приговорен к казни; или о том, что мужчины требуют предоставить им отпуск по уходу за ребенком и справедливо распределить время для общения с детьми; или что целый штат выступил против превращения тюрем и государственных школ в центры прибыли корпораций; или что бытовое насилие признали достаточным основанием для увольнения из полиции, и статистика жестокого обращения полицейских резко снизилась; или что в школьные учебники стали включать материалы обо всех странах, народах и континентах; или что курс американской истории начинается с того момента, когда эту землю населяли первые люди, называвшие ее Черепашьим островом; или что все меньше людей покупают оружие и все больше – пользуются общественным транспортом; или что репродуктивная свобода стала пятой в списке базовых свобод; и другие события, которые вы можете себе представить или на которые можете надеяться.

А потом, словно в ответ на загадку, над которой вы ломали голову много лет, вы поймете, что все эти перемены стали плодами тех семян, что вы посеяли, поливали или пересаживали, – и получите высшую награду, о какой только может мечтать человек как социальное существо. Вы поймете, что изменили общество.

С Беллой Абзуг – в попытке сказать, что в политическом смысле «мы все в одной лодке». Фотография Джона Педина, Нью-Йорк, Daily News

Глава V. Когда политика становится личным делом

Мамины рассказы о тяготах и лишениях во время Великой депрессии и о том, как Франклин и Элеонора Рузвельт помогли нам выйти из нее, научили меня, что политика – это часть повседневной жизни. Она вспоминала, как варила суп из картофельной кожуры, а потом слушала по радио речи президента, чтобы воспрянуть духом. Или как сшила из одеяла теплое пальтишко для моей старшей сестры, а когда над ней потешались, отвечала, что если люди приняли новую Первую леди, то примут и новый фасон пальто. Она рассказала даже, что дедушка умер не от воспаления легких, как нам говорили раньше, а от разрыва сердца, когда потерял все, ради чего трудился. Она точно знала: доживи дед до того момента, когда Рузвельт создал рабочие места и достойные условия там, где они были всего нужнее, – дав возможность строить мосты, высаживать леса и даже раскрашивать фрески в почтовых отделениях, – он был бы жив до сих пор.

Для меня не было ничего удивительного в том, что мамины рассказы начинались семейными историями, а заканчивались политическими. Она была убеждена – Франклин и Элеонора понимали жизнь «низов», хотя родились и вращались в самых «верхах». «Всегда суди людей по их делам, – говорила мама, – а не по статусу». И еще она верила, что Рузвельты хотели для нас независимости и самостоятельности. А поскольку я, как и все дети, часто повторяла «это несправедливо» и «ты мне не хозяин», то в конце концов полюбила их еще сильнее.

Не у всех маминых историй был счастливый конец. Когда я увидела в газете странную фотографию, на которой полицейские волокли по улицам города темнокожих людей, она объяснила, что это были расовые беспорядки неподалеку от Детройта, потому что для людей, которых называют «неграми», Великая депрессия никогда не заканчивалась.

Я могла себе представить, как варили суп из картофельной кожуры и шили пальто из одеял, но то, что полицейские могут избивать моих родных, в голове не укладывалось.

Еще она слушала со мной радиоспектакль о матери и ребенке, пытающихся выжить в таком месте, которое называется «концлагерь». Я знала, что мама вовсе не собиралась меня запугивать – только научить чему-то очень важному и серьезному, и от этого я чувствовала себя совершенно взрослой. В последующие годы я не раз задавалась вопросом, были ли эти малые дозы суровой реальности эдакой закалкой моего иммунитета от депрессии. Ведь для нее самой триггером мог стать грустный фильм или раненое животное.

И еще я никогда не спрашивала, почему мой жизнерадостный и беспечный отец совершенно не интересовался политикой. Оба они были добрые и любящие – но совершенно разные.