Моя жизнь в дороге. Мемуары великой феминистки

И все же обстановка эта была гораздо ближе к реальному миру, чем в моей новой школе. В первые дни я никак не могла понять, почему испытываю такое странное ощущение, находясь в аудитории. А потом до меня вдруг дошло: это оттого, что все они были белыми! Я спросила у одного из учителей, было ли это оттого, что в этом районе жили только белые, и он ответил: разумеется, нет. Просто такова была сегрегация. Вашингтон представлял собой два параллельных города, и черному большинству, конечно, хотелось ходить в отдельные школы. Кроме того, те дни, когда черные рабы построили Белый дом, давно миновали, и за это время город проделал долгий путь.

Для меня подобное положение вещей было ново. Конечно, и в прежней моей школе в Толидо существовала социальная сегрегация. Ученики делились не только по расовому признаку, но и по другим: у кого-то дома был телевизор, а у кого-то – не было; кто-то говорил дома по-польски, а кто-то – по-венгерски; у кого-то отец был прорабом, а у кого-то – стоял на конвейере. Но при этом все мы учились в одном классе, ели в одной столовой и болели за одну футбольную команду.

В целом офис предвыборной кампании Стивенсона стал для меня самым открытым и дружелюбным местом, где я когда-либо бывала. Но однажды в субботу, когда мы с другими молодыми женщинами пришли в офис, нас внезапно увели на второй этаж. Там один из членов команды объяснил нам, что с минуты на минуту может прийти сам Стивенсон, которому ни в коем случае нельзя появляться на публике с женщинами, если только эти женщины не годятся ему в матери. Ведь он был – о ужас! – разведен, чего до него не случалось ни с одним президентом. И хотя все знали, что Эйзенхауэр привез с собой симпатичную англичаночку (которая в годы войны была его водителем) и даже помог ей получить американское гражданство, Первой леди по-прежнему оставалась его жена Мами. Имидж здесь был на первом месте.

Мы и не возражали, когда нас заперли наверху: боялись стать эдакими «тифозными Мэри» и навредить тому делу, за которое боролись. Даже выходя в местное кафе за десятицентовыми гамбургерами на обед, мы говорили о том, что нужно стараться не вызывать подозрений. О чем мы не говорили, так это о коллегах-мужчинах, которые часто пялились на нас, норовили облапать и вообще постепенно стали представлять угрозу. Наше присутствие было проблемой, а их поведение – чем-то неизбежным. Попытки уклониться от назойливых приставаний, не задевая их самолюбия, стали частью повседневной рутины.

Правда в том, что мы были готовы принять что угодно, лишь бы остаться в этом потрясающем месте и продолжить борьбу на стороне изгоев.

Тогда мы еще не осознавали, что были изгоями. Точнее сказать, мы не думали, что когда-нибудь сможем стать полноправными членами общества. Я не знала, что благодаря политическим переменам смогу спокойно ходить по улице; или что меня будут воспринимать как личность, а не как приложение к мужчине; или что мои одноклассники из Толидо смогут однажды поступить в колледж, вместо того чтобы идти прямиком на завод; или что теперешние мои одноклассники выберутся из своего белого гетто. Я не осознавала, что перемены, претворяемые в жизнь посредством политики, могли бы помочь моей матери остаться в строю первых женщин-журналисток, где она была до моего рождения.

Единственной моей мыслью было: «Где же еще я найду подобную открытость, воодушевление и надежду?» Это была самая настоящая зависимость.

Я и по сей день испытываю это чувство, участвуя в предвыборных кампаниях. При всех недостатках, их основополагающий принцип в том, что важен каждый голос, а значит, и каждый человек. Это настоящее независимое сообщество, куда более открытое, чем университетская среда, более идеалистически настроенное, чем корпорации, и более объединяющее, чем религия. К тому же попасть туда намного проще, чем в правительство. Сезон предвыборной кампании – единственное время в году, когда нам представляется шанс обсудить, чего мы ждем от будущего. Причем результатом кампании является не только выбор того или иного кандидата, но и серьезные изменения в общественном и личном сознании. Иначе говоря, предвыборная кампания – наиболее точная модель демократии.

Жизнь в Индии, где люди могут часами стоять в очереди к урнам, чтобы выразить свое мнение, только укрепила мою странную любовь к кампаниям. Как и возвращение домой, где я увидела постоянно растущее и развивающееся движение за защиту гражданских прав, чьи храбрые участники с готовностью рисковали собственной жизнью, чтобы получить возможность зарегистрироваться и проголосовать.