Моё настоящее имя. Истории с биографией

Женя Шафран ее звали. Не то дальняя родственница, не то бабушкина одноклассница по гимназии. А скорее и то и другое. Она изредка приходила к бабушке. Считалось, что она слегка сумасшедшая. Да и выглядела соответственно общественному мнению. Бабушка отдавала ей свои благородные вещи из качественных тканей, пошитые в дорогом “Сорок втором ателье”. И Женя, получив слегка потертую, но солидную вещь из бабушкиного гардероба, производила легкую реконструкцию – пришивала множество непомерно больших пуговиц или разноцветных ленточек на борт бывшей приличной вещи, превращая ее в наряд костюмированного бала. Она было нарумянена, губы ее были накрашены красной помадой такого цвета, который был только при советской власти, – цвета первомайского знамени. Улыбка не сходила с ее напомаженных губ, и улыбка эта меняла свои тонкие выражения: искательная, просительная, заискивающая, наконец, улыбка облегчения, когда она заканчивала свой визит и направлялась к двери. Бабушка провожала ее. В руках у Жени была старая бабушкина сумка, полученная несколько сезонов тому назад, набитая новыми трофеями из бабушкиного очень достойного старья. На прощанье бабушка выдавала Жене конверт, в котором лежала – откуда-то знаю – большая пятидесятирублевая бумажка. Приходила Женя раз в месяц. Ее нет, и никто о ней не вспоминает.

Люся Колодная

У бабушки была подруга по калужскому детству, Люся Колодная. Чаще она приходила одна, но иногда – в сопровождении мужа, старого большевика. Люся была худая, веселая, с громким голосом и круглыми бровями, элегантная, принадлежала к высшему кругу, к миру больших партийных начальников. По мужу, конечно. По отношению к бабушке она была скорее благотворительница: приносила к нам какой-то документ, по которому можно было отовариться в подвальном магазине в Доме на набережной. Этот документ вообще-то никому передавать было нельзя, но моей бабушке большевистская семья доверяла и давала документом попользоваться на время отъездов в санатории для старых большевиков. Это были своего рода продуктовые талоны. И мы покупали и съедали не для нас предназначенные продукты: сливочное масло, копченую колбасу, красную икру, апельсины и бананы. А что еще – не помню. Какие-то ценные консервные баночки.

С тех пор прошло семьдесят лет. Недалеко от нашей семейной могилы, где похоронены бабушка, ее сестра, дед, мама, дядя, лет двадцать (или тридцать?) тому назад я увидела заброшенную могилу, на которой стоял камень с надписью “Люся Колодная”. Не Людмила, именно Люся – домашнее сокращение от неизвестного мне имени. Обнаружив эту могилу, я стала и на ней прибираться, какие-то цветочки сажать. Кроме меня никто к этой могиле никогда не подходил. Детей у Люси Колодной не было. А года два тому назад могила исчезла, на этом месте теперь лежит другой покойник. На нашем Немецком кладбище такое происходит время от времени. Кладбище это давно закрыто, никого там не хоронят. Но за очень большие деньги могут и положить: какую-нибудь забытую и заброшенную могилу ликвидируют, а место передают богатому покойнику. Люсиной могилы больше нет. Я чувствую себя виноватой.

Светлаева

Никто не звал ее по имени, тем более по имени-отчеству. Светлаева, только так. Бухгалтером она была, и по этой веской причине избрана была старостой на общем квартирном собрании, проходившем на кухне, среди семи кухонных столов. Раз в месяц, пятнадцатого числа, она вывешивала на стене в кухне бумагу, на которой было написано, кто сколько должен заплатить за коммунальное электричество. Остальное потраченное семьями электричество учитывалось по счетчикам, установленным в каждой из семи комнат. Славилась Светлаева еще и тем, что запах от ее стряпни был очень притягательным. Никто не умел готовить такие пахучие супы и возбуждающие ноздри котлеты. Внешность у Светлаевой была исключительно запоминающаяся: морщинистое острое лицо крепилось на маленьком толстом туловище. Как будто из двух разных людей ее собрали. Обе ее дочери удались более гармоничными: одна худая и острая лицом и телом, вторая с маленьким толстым лицом, вполне подходящим круглому туловищу. От кого Светлаева родила своих дочерей, никто не знал, но на стене ее комнаты висел писанный маслом портрет военного, предполагаемого отца ее дочерей.