Нора мечтала о белокурой кудрявой девочке, но оснований для этого никаких не было: сама она была кареглазой брюнеткой, хотя в дальнем родстве были внушающие надежду светловолосые, но муж был безальтернативный армянин. А девочки не было никакой. Армянин исполнял неукоснительно брачный обряд год, и два, и три. Однако ему хотелось не девочку, а мальчика. И когда он потерял надежду, то оставил Нору с ее несостоявшейся девочкой и с несостоявшимся мальчиком и взял себе белоглазую блондинку, которая родила ему сразу двойню – девочку и мальчика. Так все и закончилось.
Маленькая старушка ходила на ходунках. И год, и два, и три. Ловко ходила. И на высоких каблуках. Цепко ухватившись узловатыми пальцами за поручни, переставляла худые ножки, и задники туфель чуть спадали, и она ловко ими управляла на ходу, не теряла обувки. Но однажды пошла в магазин – никому не доверяла покупок, выбрала два яблока, три картофелины, помяла цепкими пальчиками хлеб, сметану ей хотелось попробовать, но в магазине пробовать не давали, и она долго ее разглядывала и принюхивалась – и упала. Туфельки коричневые с перепонкой на пуговке слетели. Лежит она на кафельном полу дореволюционного магазина, в котором всю жизнь продукты покупала. Сумку к груди прижимает. И все! Больше ничего о ее характере добавлять не надо!
Еще что-то было про толстенького подростка. Звали его круглым именем Олежка. Его били в школе, били во дворе, били на улице, били в подъезде. Он научился укрываться от ударов, загораживал голову, заслонял лицо. Однажды в подъезде избили окончательно. Плохо загородился. Жалко его. Троих ребят, которые его били, посадили в детскую колонию. Один так никогда не вышел, попал в настоящий лагерь, его там и убили. Второй сгинул в армии – неизвестно, то ли однополчане застрелили, то ли сам застрелился. А третий просто дорогу перебегал и под машину попал. Всех жалко.
Николай Никитич был самым здоровенным из всех охранников. И одним из самых старых. Рабочее место его давно уже было не в тюремных коридорах, а сидел он на входе в Бутырскую тюрьму, за стеклянной изгородкой, и кнопку нажимал, когда надо было впустить посетителя. Пил он чай с сахаром, до десяти стаканов в смену. Был у него электрический чайник, которым никому не давал пользоваться, и жестяная коробка, куда он перекладывал из пачки сахар-рафинад пиленый кубиками. И заварка была своя – простая, но самая лучшая: индийский со слоном. В столе под ключом держал. Налил он в полдень себе стакан крепкого чаю, положил в него пять кусков сахару, быстро алюминиевой ложечкой размешал и глотнул… Чай он любил такой горячий, какой никто пить не мог. А тут подавился, закашлялся – и все!