Моё собачье дело

Но тут Сашка увидела свершившуюся бездонную несправедливость, издала истошный вопль, полный страданий всего человечества, и рухнула плашмя в клумбу чайных роз. Входная дверь распахнулась с невиданной силой, и в ней появилась разъяренная фигура папы.

— Да что тут за кошмар происходит? Что за ор бесконечный?! — в свою очередь заорал он на всю улицу. Соседей тут явно никто не стеснялся. — Сейчас отвезу этих тварей обратно, если будет продолжаться этот ужас!

— Не-е-ет, — хныча запричитала Сашка из клумбы.

Папа побушевал и снова удалился, хлопнув дверью. А мы быстро и кооперативно покинули участок.

Гуляли мы долго и отчаянно. Как бы мне ни хотелось, чтобы наконец-таки закончился весь этот сумбур и началась нормальная, скучная, повседневная, счастливая жизнь, пока нам это даже отдаленно не светило. Я сама толком не понимала, что конкретно мешало нам с сеструхой — сеструхе-то ладно, бог с ней и ее расшатанными нервами, мне-то, мне что мешало?! — в общем, что нам мешало просто более-менее спокойно семенить рядом с нашими благодетелями и иногда стеснительно припадать к земле в подходящих местах. Нам же встречались другие собаки, гулявшие себе как ни в чем не бывало, без истерик, выпученных глаз и вывешенных набекрень пенящихся языков. Где-то глубоко, на каком-то теоретическом уровне я знала, что вряд ли нас заведут в лес и будут душить или колотить сучковатыми палками, но голова моя была наполнена странным, приглушающим все разумные мысли шумом. Полагаю, это было нечто из разряда инстинктов (помните, я рассказывала про падаль?), такой заехавший куда-то не туда инстинкт самосохранения, с которым я при всем желании ничего не могла поделать.

Мы как сумасшедшие рвались непонятно куда, натянув до предела поводки, которые мама с Никусей еле удерживали, и все тщетно пытались вразумить нас напряженно-спокойным голосом, давились ошейниками, кряхтели и кашляли. На нас в недоумении озирались другие прогуливающиеся люди и собаки. Сеструха боялась отлипнуть от моего бока даже на секунду и, прижимаясь ко мне все больше и больше, спихивала меня на обочину. Поводки все время переплетались, и нам приходилось останавливаться, чтобы мама с Никусей их распутали. В это время мы прижимали уши, втягивали хвосты и смотрели на них диким, испуганным взглядом. При всем этом мы совершенно забыли про цель нашего выгула, и нам не то чтобы сесть, даже кустики понюхать в голову не приходило. Был явный перебор новых, страшных впечатлений.

— Ну понюхайте хотя бы! — наконец взмолилась мама после третьего отнюдь не маленького круга по лесу и подтащила меня к громадному дубу. — Давай, давай, — подбадривающе замахала она руками и отвернулась. — Мы смотреть не будем. Никуся, отвернись!

— Мама, о чем ты…

— Отвернись, говорю тебе! Они, может, стесняются.

Никуся возмущенно фыркнул, но отвернулся.

— А в приюте они не сильно смущались? — огрызнулся он.

Ему явно давно уже надоело наворачивать круги по опушкам. Я была уверена, что он вспомнил про ротвейлеров, которые вели бы себя наверняка более достойно. Мама молчала. Я вдруг ужасно испугалась, что она может пожалеть о решении забрать нас домой, но так и не смогла взять себя в лапы, расслабиться и сделать то простое дело, которое от меня ожидалось.

Несчастным взглядом я уставилась в мамину спину. Та украдкой повернулась, увидела, что я и не думаю избавить всех от затянувшейся прогулки, и тяжко вздохнула.

— Ну что тогда делать? — пробормотала она в отчаянии. — Пойдем домой, темнеет уже.

— Даамооой! — подхватила Сашка недовольным голоском, дав всем понять, что готова громко, затяжно и безутешно расплакаться в любой момент. Гуляние превратилось из забавы в мучение.

Обреченно все отправились домой. Заморосил дождь.

Мне очень неприятно так долго размусоливать столь деликатную тему, но проблема справления нашей нужды встала самым настоящим ребром. (Я как-то слышала это выражение, только со словом «вопрос», и оно мне очень понравилось. Мне было приятно представлять, как что-то непонятное оживало и вставало на свое какое-то очень выпуклое и устойчивое ребро.) Я сама дивилась нашей никчемной выдержке. Но мозг каким-то чудным образом заблокировал крайне важные процессы в моем теле, наверное, чтобы я сконцентрировалась исключительно на страхе, непрерывно накатывающемся на меня то более, то менее сильными волнами. Сеструха и вовсе забилась как можно дальше под лестницу, под которой красовались две красивенькие, новенькие собачьи подушки, пахнувшие магазином и химией, и таращилась оттуда на плотно закрытую дверь чулана, явно ей полюбившегося. Дверь не открывалась, а сеструха все таращилась в неиссякаемой надежде.

Я же улеглась на одной из подушек и наблюдала за жизнью нашей новой семьи. Тогда мне было страшно даже представить такую комбинацию слов, как «наша семья», столь зыбким казалось это откуда ни возьмись свалившееся счастье, но теперь я уже легко могу ее произнести, хотя от сладости звучания этих слогов во мне все еще все сжимается до боли.