Моё собачье дело

Перед моим носом появились мамины ноги, и сверкнула серебристая миска, наполненная какой-то непонятной коричневой массой. Пахла она довольно заманчиво, но выглядела отвратительно. В приюте нам всегда давали только сухой корм, который выглядел очень даже ничего, но по консистенции и по вкусу напоминал рыхлые камни, долго пролежавшие в стойле — допустим, баранов. Со временем, как известно, привыкаешь ко всему, но я съедала этой гадости ровно столько, сколько было нужно, чтобы не умереть с голоду.

Запах, доносившийся до меня из миски, отдаленно напоминал запах мяса, и мне очень захотелось броситься на кучку и уничтожить ее за считаные секунды, но… Но снова во мне сработал какой-то тормоз, и я только жалостно покосилась на маму.

— Что же мне с вами делать, — послышался измученный голос мамы, и я почувствовала сгусток грусти и напряженности, всегда сопровождающий человеческие слезы. Он быстро разрастался и надувался и начал давить на меня, как грозовая туча.

Вот сейчас она горько пожалеет, что вообще когда-то выразила желание завести парочку приютских псинок. Будет вспоминать свой доселе налаженный быт и в какой-то момент с неимоверными угрызениями совести, но все же решит сдать нас снова обратно, откуда взяла (вернее, взял папа, но не в этом суть). Или нет, наверное, не решит… Это пойдет против всех ее самых твердых жизненных принципов. Но будет сидеть и считать, сколько нам еще осталось на этом свете (а оставалось еще прилично, если не брать в расчет всякие страшные непредвиденные случаи), и думать, что после того, как слезно закопает нас в саду, никогда больше не взгромоздит себе на голову дополнительные, не особо нужные хлопоты. Это было, наверное, даже страшнее, чем первый вариант. Я оцепенела.

Как будто прочитав мои мысли, мама погладила меня между ушей и тихо проговорила:

— Ничего, справимся как-нибудь.

Поставила миску на пол, встала и ушла в большую комнату, в которой папа все еще не мог оторваться от своего кресла. Я его прекрасно понимала. Теперь, когда на улице стемнело, торшер освещал комнату неярким желтым светом, от которого исходил такой уют, что в нем хотелось купаться. Дети уже удалились куда-то на второй этаж, и только изредка их босые ноги появлялись перед нами на ступеньках, а их улыбающиеся головы свешивались к нам, только чтобы сразу с визгом убежать снова наверх. Каждый раз то мама, то папа прикрикивали им вдогонку, что кому-то уже давным-давно пора спать, но так ни разу и не удосужились встать с дивана (или с кресла в папином случае) и пойти их уложить. Чудесным образом в какой-то момент детские крики и топот действительно затихли сами собой, что могло означать только одно. Успех родительского ленивого невмешательства. Мама с папой продолжали что-то урчать в большой комнате.

Я немного расслабилась. В отличие от сеструхи, за психическое здоровье которой я уже начала немного переживать. Нехотя я вспомнила приют. Там было плохо, бесспорно плохо, и холодно, и голодно, но мы вопреки нашему желанию успели привыкнуть к той жизни. Пусть она была тюремной, но там все было четко и предельно понятно. В одно и то же время корм, в одно и то же время визит поникшего доктора, редкие волонтерские выгулы, полная свобода. Вы спросите, в чем же тут свобода? Свобода вести себя как приспичит. Хоть ты вой всю ночь напролет, от приюта никто не ожидает спокойствия и тишины. Делай свои дела, когда и куда хочешь, все равно с утра уберут. Хочешь, реагируй на реплики работников и посетителей, хочешь, не реагируй. Тогда они просто недолго задержатся у твоего вольера, но что тебе с этого? Хочешь спокойствия, ляг себе на подушку и лежи, никто тебя не будет трогать. Строгий распорядок, ни ласки, ни любви, ни тепла, но полная свобода и легкость от нахождения на самом дне. Хуже быть не может, с тебя нечего взять, ты изгой общества, если так угодно, поэтому веди себя уж как хочешь. Ни за что в жизни я бы не подумала о том, что где-то в далеком уголке моего сердца может затаиться тоска по месту, которое привычно рассматривалось как ад.