Мокрый не боится дождя

— Не знаю, был ли ты тогда в Киеве, но в августе 1989 года обрушился портик Главпочтамта. Я едва успела миновать проход в здание, когда послышался грохот. Меня накрыло облаком цементной пыли. — Она говорила размеренным тоном, как будто рассказывала историю в сотый раз, а до этого отсекла все маловажные детали, оставляя лишь стержень…

Садовой коснулся жениной кисти, примостившейся с краешку.

— Бедная моя Лёля… Я сейчас чайку поставлю.

Она кивнула, и пока он хлопотал, не проронила ни слова, глядя в промежуток между занавесками. Затем они оба сделали по глотку, и она продолжила с того места, где рассказ был остановлен.

— Под этой грудой кирпичей и арматуры нашли смерть 11 человек.

Садовой накрыл её ладошку своей пятернёй.

— С той поры я избегаю бывать там. Мне кажется, что эта цементная пыль снова запершит в горле. Но здесь неподалёку есть почтовое отделение… И тогда я направилась туда. Народу там немного, а у почтового ящика и вовсе ни души.

— Лёля, ты сделала всё правильно.

Она пригубила чай, и в этом движении было так много узнаваемого, что Садовой невольно придвинулся к жене.

— Ты знаешь меня, Володя. Я привыкла всё делать хорошо.

— Синдром отличницы! — Садовой коснулся губами её виска.

Ольга вздохнула, пытаясь скрыть разочарование. Нет, не достало духу…

— Ты знаешь, что я привыкла держать всё под контролем.

— Не вижу ничего предосудительного. Но, Лёлик, с мамой ты переусердствовала.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты чрезмерно опекаешь её.

— Но она пожилая женщина!

— И ты полагаешь, притягательный объект для преступных посягательств? Но ведь мы живём не в Чикаго времён Великой депрессии, а в Киеве 21-го века. Пусть она гуляет по городу там, где пожелает.

— Володя, это опасно.

— Лыко-мочало — начинай сначала! — вышел из себя профессор. — Но почему?

— Объясню, — голос Ольги приобрёл металлические нотки, — твоя матушка нуждается в круглосуточном наблюдении. Ибо она вообразила себя героиней Краснодона. Понятно?

— Нет, — промямлил профессор. Его растерянный вид несколько смягчил Ольгино сердце. Сменив тон, она произнесла: — Софья Михайловна изготавливает и распространяет листовки антиправительственного содержания. Теперь ты всё понял?

ШУИСТ,УЛИЦА СВЕТЛОПОЛЯНСКАЯ, ДОМ БЕЛОЗЕРЦЕВЫХ

— Я уже встречала нечто подобное.

— Ты видела этот рисунок?

— Не совсем. Скорее стиль изображения. Видишь ли, тут хотя и ребёнок, но с собственной манерой. Да и техника приличная. Не исключено, что автор посещает художественную школу или, на худой конец, кружок рисования. Такую твёрдость руки не приобретёшь на обычных уроках.

— Откуда у тебя такие познания?

— Ты забыл? Иришка художницей мечтала стать. Я её даже в «художку» отдала. Но её не надолго хватило.

Упоминание дочери пробудило больше воспоминаний, чем им хотелось бы, и супруг сменил тему:

— А ты помнишь, когда видела подобное художество?

— В детском клубе, на конкурсе «Наш отель». Лучше всего справилась с заданием эта девочка… ну, с именем таким.

Белозерцев не без потаённой радости отметил: жене тоже свойственна забывчивость. Не один он склеротик на белом свете.

— В Мордовском Камешкире баба с похожим именем жила. «Шалман» держала! — продолжила обшаривать закоулки памяти Дания Рафаэлевна.

— Что ещё за шалман?

— Шинок — по-русски. Самогон гнала. Умерла ужасной смертью. Один из клиентов шилом заколол.

— А тебе откуда известны такие подробности?

— Эту историю отец матери рассказывал.

— А ты подслушала?

— Убийство в ту пору — редкость. Общественность была встревожена. Начальника местной милиции в райком вызывали — и по поводу душегубства, и по самогоноварению. Отец тогда матери так и сказал: «Вроде и и самогонщица, а жаль бабу: больно лютую смерть приняла».

— А имя называл? — муж предпринял попытку оживить детские воспоминания жены. Но цепочки нейронов в голове Дании Рафаэлевны если и откликнулись, то скоро потухли.

— Не помню, — развела она руками, — осталось лишь прозвище — Шалман.

Глава 17 Про букву «дабл-ю» и другие открытия

КИЕВ, КАШТАНОВЫЙ ПЕРЕУЛОК, КВАРТИРА САДОВЫХ

Увлечение теорией Вашкевича о взаимопроникновении русского и арабского языков, коллеги профессоравстретили сдержанно, чтобы не сказать прохладно. С течением времени он и вовсе стал ловить на себе снисходительно-жалостливые взгляды.

Репутация профессора-чудака долгое время ограждала от злоключений идеологического характера. И прослужил бы Садовой науке в университетских стенах до скончания отведённого ему века, если бы не задул «западэнский» шквалистый ветер. На кафедре всё чаще стали заговаривать о необходимости преподавать арабский на украинском.

На первых порах Владимир Николаевич не ощутил подвоха. Украинским он владел блестяще. Тараса и Лесю читал наизусть, но… реформа требовала коренных преобразований, и среди прочего — русские переводы Корана заменить украинскими.