Молчание Махараджа. Рассказы

– Я написала её, – сказала она, пока я стоял, растерявшись от восхищения, перед смелым и мощным выражением столь сложных объектов, – когда мне было восемнадцать. Сейчас мне двадцать семь. В восемнадцать я верила в идеалы; и, конечно же, в любовь, как часть их. Меня предал один австриец, который изучал искусство здесь, в Риме. Он видел, как я рисовала эту картину, он наблюдал, как я прописывала каждую черту и накладывала каждый мазок. Короче говоря, он её скопировал. Он принёс свои эскизы сюда, на эту студию, и работал вместе со мной – как он сказал, от большой любви, – ибо он желал заполучить точную копию этой работы, которая, как он говорил, меня прославит. Я поверила ему, потому что полюбила! А когда он уже почти закончил свою копию, то забрал её с собой и через пару дней пришёл попрощаться. Он должен был ехать в Вену, как он говорил, но собирался вернуться в Рим через один месяц. Мы расстались как любящие – исполненные взаимной нежности, а когда он уехал, я села за работу, чтобы наложить последние штрихи на свою картину. И когда я всё завершила, то написала одному знаменитому торговцу в этом городе и просила его прийти и вынести суждение по поводу стоимости моей работы. Войдя в комнату, он отпрянул и с упрёком поглядел на меня:

– Я не имею дел с копиями, – сказал он, – я только что приобрёл оригинал этой картины у Макса Виланда.

Я вскричал от возмущения и негодования.

– Да, – продолжала Джульетта Марчини, – Макс Виланд был моим возлюбленным. Он украл мой сюжет и всю мою славу. Не могу описать, что сталось со мною, когда я об этом узнала. Думаю, я на время полностью утратила разум; моя мама говорит, что я несколько месяцев проболела. Но сама я ничего не помню, кроме бесконечного отчаяния и безнадёжности. Конечно, я никогда больше не видела Макса. Я писала ему, а он не отвечал. Я рассказала торговцу свою историю, но он в неё не поверил. «Замысел картины, – говорил он, – явно принадлежит мужчине. Если Макс Виланд ваш жених, то вы оказываете ему весьма дурную услугу, пытаясь выдать свою точную копию за его оригинал. Это не пройдёт, моя маленькая обманщица, не пройдёт! Я слишком стар и опытен, чтобы судить об этом. Ни одна девчонка вашего возраста никогда не создаст подобной работы – взгляните, как прорисованы тела, на цветовую гамму! Это рука мужчины – здесь нет ничего женского». – И тогда, – продолжала Джульетта, – всю эту историю повернули так, будто это я пыталась украсть картину Макса Виланда, а он оказался брошенным женихом с разбитым сердцем. Моя мать, уже старая и больная, чуть не сошла с ума от ярости, ибо она видела, как он копировал мою работу, но и ей никто не поверил. Все лишь говорили, что это вполне естественно, когда мать пытается защитить свою дочь. Тогда мы были бедны и не имели возможности подать в суд. Ни один покупатель не желал брать картин с моим именем – как художницу меня похоронили.

Тут собачка Миту, почувствовав печаль в голосе хозяйки, запрыгала вокруг неё на трёх лапах, поджимая раненую. Она улыбнулась и взяла его на руки.

– Да, с нами всё было кончено, Миту! – сказала она, положив свой прелестный круглый подбородок на шелковистую голову собачки. – Кончено, пока этот мир держится за свои предрассудки. Но невозможно убить идеи – они будут расти, как цветы, пока есть земля, хранящая их корни. И хоть я и знала, что не продам своих картин, я продолжала рисовать для собственного удовольствия; и чтобы содержать мою мать и себя, я давала уроки живописи детям. Но мы были бедны – невыносимо, нищенски бедны, – пока однажды не появился м-р Хоскинс.

– И тогда? – спросил я с чувством.

– Тогда, что ж! – и прекрасная Марчини слегка усмехнулась. – Он сделал мне любопытное предложение. Он назвался американским художником, который желал заявить о себе в Риме. Он умел писать только ландшафты, как он говорил, но знал, что его могли попросить написать и образы. И он сказал, что будет мне хорошо платить за создание таких вот образных картин, если я продам их ему вместе с правами, дам позволение поставить на них своё имя и больше ничего о них не стану спрашивать. Вначале я колебалась, но моя мать была очень больна в то время, а у меня не было денег. Я очень нуждалась и наконец согласилась. И м-р Хоскинс сдержал своё слово по поводу оплаты – он очень щедр – теперь мы с матерью живём очень хорошо.

– Но он требует пятнадцать тысяч долларов за «Дафну»! – вскричал я. – А вам платит только две тысячи франков! И вы называете это щедростью?

Джульетта Марчини, казалось, задумалась.

– Ну, я не знаю! – сказала она мягко, слегка приподняв брови. – Видите ли, ему дорого обходится проживание в Риме; он встречается с массой людей и обязан держать карету. А мы сейчас живём очень скромно, и у нас вообще нет друзей. Две тысячи франков для меня значительно бо́льшая сумма, чем для него – пятнадцать тысяч долларов.

– И что же, вы больше не сделаете попытки возвратить себе славу, кою вы заслуживаете? – спросил я с удивлением.

Она пожала плечами.