Молчание цвета

Шура, жена Левы, тихая и молчаливая, из тех женщин, к которым сразу проникаешься доверием. На мужа она смотрит как на нашкодившего подростка – с любовью и снисхождением. Лева все знает о себе, о жене, о городе, где живет уже много лет и который искренне любит.

– Где вы родились?

– В Черновцах.

Я хватаю ртом воздух, размахиваю руками. Выгляжу со стороны, наверное, цаплей, которую ударило молний.

– Из Черновцов! У меня там живут любимые люди: подруга Маруся и ее чудесная семья. Вы ведь читали Марианну Гончарову! Она так пишет о Черновцах, что мне иногда кажется – я не читаю ее книги, а смотрю их, словно фильмы. Она ведь Шагал в слове, моя Маруся, герои ее рассказов парят над городами, раскинув в полете руки – трогательные, нелепые, смешные, до боли знакомые мужчины и женщины – в сюртучках и картузах, в вышиванках и веночках, в сарафанах и архалуках. Каждого, каждого хочется прижать к груди и не отпускать!

Лева кивает, соглашаясь. Добавляет задумчиво: «Все так».

Когда попадаешь в еврейский дом, вся семья – бабушки-дедушки, мамы, папы и дети, черепахи и попугаи, и даже студенты-постояльцы превращаются в идише мам. Каждый принимается заботливо хлопотать над тобой, как бы ненароком подсовывая теплый плед, бутерброд, конфету или яблоко, чашечку чая или, может быть, кофе, а то до обеда далеко, целых двадцать минут, и нужно как-то эту вечность продержаться. Кормят на три месяца вперед. Собирают в путь-дорогу, будто на необитаемый остров, настоятельно подсовывая то одно, то другое. Попытка отвертеться смерти подобна, потому уезжаю из Виктории с огромной коробкой драгоценной женьшеневой настойки.

– У тебя тур тяжелый, двадцать городов, везде с читателями встречаться и книги подписывать, так что нужно продержаться! – возмущается моим отнекиванием Лева.

– По бутылочке в день, лучше на голодный желудок, – напутствует Шура.

Напоследок меня кормят классическим канадским завтраком. Еда основательная – яйца бенедикт, жареная картошка, малосольная семга, салат, тосты, сливочный сыр, кофе. Я ем, подставив лицо солнцу – Виктория удивительно теплый город. Благодарю Леву и Шуру за родственный прием.

– Мне с вами было очень хорошо.

Время терпит, и Лева рассказывает о своем родном городе.

В Черновцах был очень богатый центр румынской православной церкви. О его богатстве можно судить по резиденции митрополита (ныне это Черновицкий университет). В Первую мировую митрополитом был Владимир Репта. Война не миновала Буковину. Во время знаменитого Брусиловского прорыва на всем протяжении линии фронта происходили колоссальные еврейские погромы. Митрополит Владимир сделал несколько вещей: написал генералу Брусилову, что местное еврейское население очень лояльно относится к православной церкви (это письмо нашел, работая в архиве, Яков Стеюк, отец Левы), взял на хранение шестьдесят три свитка Торы из главной синагоги (их вернули после окончания войны), развесил по всему городу объявления, что молодые девушки и женщины, опасающиеся насилия со стороны солдат, могут укрыться на территории резиденции. В Черновцах погромов не случилось.

В 1926 году, когда Владимир Репта умер, Якову Стеюку было одиннадцать лет. Он вспоминал, как всех учеников еврейской гимназии, в том числе и его, вывели на улицу прощаться с митрополитом.

У Левы срывается голос, он смущенно улыбается – старею, что ли. Шура гладит его по руке. У Шуры тонкие длинные пальцы, голубые глаза и рыжие конопушки. Я так и вижу, как ее бабушка, такая же высокая статная красавица, раскатывает слоеное тесто для маины – мясного пирога с вермишелью и яйцом. Размеренное движение ее рук – самое средоточие жизни, ее суть и предназначение. Рука, раскатывающая тесто. Рука, качающая колыбель. Рука, отводящая беду.

Справившись с волнением, Лева продолжает:

– Путь от собора, где отпевали митрополита, и до кладбища проходил в стороне от главной синагоги. И раввины вынесли Тору на улицу, по которой проходила похоронная толпа. Так что и Тора проводила митрополита.

* * *

Канада – страна сиплого октябрьского неба, пестрой россыпи рябиновых ягод и зеркальных облаков: посмотришь вверх и обязательно поймаешь свое отражение. Небо здесь низкое, медлительное, кажется – его накинули на города, чтобы им было не так холодно. Веселый работник монреальской таможни озабоченно спрашивает, перекатывая на ладони несколько бутылочек с женьшеневой настойкой: «Что это такое?» Моего английского хватает только на «чайный концентрат». Молодой человек с уважением цокает языком. Узнав, что я прилетела из Москвы, с гордостью выдает три русских слова: «Ахуэц, спасиба и дасвидани». Мой смех, наверное, слышно на том конце аэропорта.

Пока я лечу в Бостон, там, в Черновцах, живут своей трогательной жизнью герои рассказов Маруси. «Янкель, инклоц ин барабан!» – кричит Матвей брату с румынского берега Прута, и Янкель приводит к реке целый оркестр, чтобы поиграть на барабанах, а старенькая мама Ева Наумовна, навсегда разлученная с сыном границей, разглядывает своего Янкеля в бинокль, слушает, как он играет, смеется и плачет. Смеется – и плачет.