Молчание цвета

Бутылочек с женьшеневой настойкой хватает на весь мой американский тур. Последнюю откупориваю уже в Нью-Йорке, в день вылета в Ереван.

США

Америка ошеломляет своей естественностью, степенностью и патриархальностью. Камерный, двухэтажный, лубочный Вашингтон после монументальной Москвы кажется выдумкой и даже небылью: узкие улочки, небольшие дома, неспешное течение бытия. Страна непрошеных эмигрантов, строилась она на навсегда – в каждом дворе растет свой клен, дуб или платан, подпирает макушкой небеса. Поклон от тех, кого уже нет. В Джорджтаунском университете батареям отопления почти столько лет, сколько стране. Никто не выкорчевал, не поменял на новые. Работают, живут, греют.

В Кливленде прогуливающимися по городу оленями никого не удивишь. Выходят они из лесу целыми семьями: бабушки-дедушки, мама-папа, несколько веселых оленят – и прохаживаются вдоль живых изгородей, подъедая тюльпаны и розы. Олени, оказывается, большие гурманы, и всякой ботанической тривиальности предпочитают сладкие ароматные цветы. В Кливленде меня приводят за руку в музей, к крохотной статуэтке, от одного взгляда на которую перехватывает дыхание: изящная мраморная девочка, смотрящая куда-то вверх, длинная тонкая шея, волосы, подхваченные ветром. «The Stargazer», Early Bronze Age, Western Anatolia, 3rd Millennium BC. Western Anatolia! Здравствуй, моя родная, здравствуй, сестра моя.

Деревянные дома Бостона смахивают на выброшенных на берег огромных чешуйчатых рыб. По городу гуляют такие ветры, что превращаешься немножко в парус и отдаешься им на откуп: куда они, туда и ты. Бостонские ветра словно малые дети – легкомысленные, но совестливые, потому, наигравшись и наконец-то сжалившись над тобой, непременно выводят к самому побережью, на скрипучий порог «Driftwood Restaurant», старенькой как мир забегаловки, где не принято просить меню, потому что на завтрак всегда подают кукурузные оладьи с кленовым сиропом, а на обед и ужин – рыбу, которую бог послал. Постоянство превыше всего.

Нью-Йорк относится к тебе как к бедному провинциальному родственнику, который выбрался в большой город на три дня – утрясти какие-то мелкие дела. Он обрушивает на тебя всю свою каменно-стеклянную красоту, а потом снисходительно наблюдает, как ты ходишь по Манхэттену – абсолютно контуженный и потерянный, каждый раз удивляясь своему отражению в витринах и лужах. Осень, конец октября, но у Централ-парка зеленый пушистый подол, опрокидывайся на спину, вглядывайся в облака. Все для тебя, милая, все для тебя.

В крохотном Хердоне с удивлением наблюдаешь, как сосед-демократ (две недели до выборов, горячая пора!) каждое утро переставляет синюю табличку с надписью «Vote Hillary-2016» так, чтобы она оказывалась на краю газона соседа-консерватора. Сосед-консерватор, дождавшись, когда сосед-демократ закончит свою подрывную деятельность, выходит из дома и молча переставляет табличку обратно. Ни ссор, ни Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, ни Миргорода.

В Городе Ангелов невозможной красоты облака, раскинутые чудным ворохом над головой. К ночи, когда суета притихает и ветер приносит далекий голос океана, небесная прядильщица зажигает звезды, выпускает луну, достает старое веретено и садится прясть из этих облаков человеческие судьбы, шепотом напевая тоскливую колыбельную – the moonlit sky watches over you, so close your eyes, baby blues…

Город Ангелов – это люди, которые опекают меня в этом прекрасном, нестрашном, совсем не кэрролловском зазеркалье. Сейчас мы немного поедим, говорит Анна Паноян, накрывая к завтраку практически новогодний стол, а на мое недоумение машет рукой – в Америке принято завтракать щедро и обильно. На второй день у нас занятие йогой и прогулка вверх по Маунтайн-стрит, город непривычно тих, воздух наполнен ароматом увялых цветов, таким терпким и сладким, что кружится голова. Но в этой перезрелой и все еще цветущей красоте столько безграничного отчаяния, что хочется остановить время и отмерить всем, кто цепляется за жизнь, еще много жизней. Конечность – понятие до того относительное, что его легко можно обратить в вечность, решаем мы с Анной. И тут же, будто для того, чтобы сбить пафос, идущий далеко впереди мужчина с чувством и со страстью, громогласно и решительно чихает.

– Чихнул по-армянски, – констатирует Анна.

В Городе Ангелов каждый десятый чих звучит по-армянски.

Потом будет океан. Крикливые наглые чайки, учуяв приближение заката, все как одна усаживаются на влажной кромке берега и, вытянув шеи, наблюдают уход солнца. Одна из них, оставляя на песке тонкую цепочку следов, семенит к нам и, застыв совсем рядом, тяжко вздыхает – какая может быть вечность, когда такие печальные дела! Главное верить, говорю ей я. Чайка пожимает плечом, не соглашаясь с нами, но и не улетает, и я решаю, что имя ей – Джонатан Ливингстон. Проводив солнце, мы расходимся-разлетаемся навсегда. «Постарайтесь познать, что такое любовь!» – кричу я чайке. Она притворяется, что не слышит.