Молчание цвета

Залечь на дно в Лондоне. Гулять по городу, пить чай, заглядывать в музеи и книжные лавочки, пить кофе, наблюдать, как зажигается свет в старых чугунных фонарях, зайти в крохотный сырный рай «Paxton amp; Whitfield», взять молитерно с трюфелем, и обязательно – кусочек нежнейшего «Рейчел», выслушав историю о том, как владелец сыроварни, которого бросила жена, решил в отместку назвать ее именем овечий сыр.

Попробовав «Рейчел», понимаешь, что не в отместку он его так назвал, а от тоски.

Идти по Элистан-стрит и повторять про себя джойсовское «Любовь любит любить любовь».

Love loves to love love.

* * *

Надпись на бумажных салфетках: «Today is the best day».

Вспомнила тоже джойсовскую: «Жизнь – это множество дней. Этот кончится», но возражать не стала. В конце концов, одного другое не отменяет.

Потому – пусть так.

* * *

Поймала свое отражение в желтой волне Темзы.

Я реку запомню, она меня – нет.

* * *

Улетала с щемящим чувством утраты, нежным и светлым, словно далекий зов родного дома.

И позади у меня лежало великое будущее (с).

Италия

Пасмурное небо над Фолиньо было удивительно высоким, бездонным. Ветер бил странно, будто косой дождь, тянул капризными пальцами крепкие нити из облаков, привязывал их концы к конькам черепичных крыш. Казалось – вознамерившись ткать ковер, он налаживал над городом раму станка. Августовский полдень совсем по-осеннему шелестел обожженной листвяной шелухой: повинуясь капризам ветра, она то устилала каменные тротуары пыльными лоскутами, то со вздохом распадалась. Оглушительно стрекотали южные цикады. Звала горлица – протяжно, неустанно. Под потолками палаццо Тринчи парила юная Мария – в тонком цветастом платье, в пушистом веночке медовых волос, улыбалась, светясь. В зале императоров сошли со стен великаны, стерегли вход, прикладывали пальцы к губам: «Шшшш, ничего не говорите, пусть она побудет в неведении, пусть помечтает». Никто не проговорился.

Она же улыбалась и парила.

В Санта-Мария-Маджоре от неведения ее не уберегли. На «Благовещении» она была совсем другой: напуганная и кроткая, все еще не смирившаяся с выпавшей на ее долю участью, но, кажется, принявшая ее. Угасло медовое сияние волос, ушла улыбка, пропала нежная округлость щек. Она не смела поднять глаза ни на ангела, преклонившего перед ней колени, ни на Бога, глядящего на нее с небес. Единственный великан на стене – Пинтуриккьо, изобразивший себя на фреске. Но он заперт в раму собственного портрета, ему ее не защитить.

Небо над Спелло ясное, словно промытое стекло, и перегретое – лбом не прислониться. На террасе крохотной остерии пожилая немецкая пара с наслаждением ест пиццу. В ногах, лениво метя черным хвостом, лежит всклокоченный огромный зенненхунд. Хозяева выковыряли мясо из пиццы, и, переложив на тарелку, сунули ему под нос. Пес жует с неохотой, искоса разглядывает прохожих. По ночам ему снятся прохладные Альпы.

«Это Берд, только во сто крат красивее, счастливее и без войны», – написала я маме из Перуджи. Он оказался самым каменным городом из всех виденных мной. И даже небо было плоским и шершавым, словно мельничный жернов, надвинутый на высокие шпили церквей. Меж домов шнырял разгоряченный ветер, бесцеремонно втискивался в узкие коридоры улочек, скрипел деревянными ставнями и вывесками, закручивался в вертуны на порогах колоколен. Отовсюду, разинув грозные клювы, смотрели бронзовые и каменные грифоны – символы города.

В Колледжо-дель-Камбио Младенец лежал между ней и святым Иосифом, преклонили колени пастухи, под аркой пели гимн ангелы. Она ошеломлена и растеряна, она впервые осознала себя матерью, отныне и навечно преданной и любящей. Но даже в миг наичистейшего ее счастья Перуджино не забывает о грядущих испытаниях и вплетает ей в волосы черную ленту. Метка страданий. Метка смерти. Она о ней знает, но не перестает надеяться.

«Пьету Ронданини» Микеланджело задумал совсем другой, но спустя девять лет вернулся к ней, чтобы переделать. Он убрал вторую фигуру, поддерживающую тело снятого с креста Христа, оставив только Марию. Он изменил положение рук Спасителя, теперь они были не раскинуты, а прижаты к матери. Он изменил наклон их голов. Меняя скульптурную композицию, он использовал тело матери – для сына, и тело сына – для матери. Христос на «Пьете Ронданини» едва касается ногами земли, но нет ощущения, что Мария его поддерживает. Скорее наоборот, она облокачивается на плечо сына, а он старается не дать ей упасть. Он, уже мертвый и еще не воскресший, прощается с ней навсегда. Она молчит: ее горе выше слез и скорби, ее горе больше веры. Она не смирилась, она его не отдала. Она остается с ним навсегда.

Миланский ветер пахнет скорыми дождями. На макушках платанов проступает первая, пока редкая, седина, солнце не печет, а ласково греет. До ужина еще далеко. Из кофеен несет крепким кофе, сладкой выпечкой и счастливым смехом.

В uongiorno