Молчание цвета

Если даже сильно напрячь слух, ответов Жулет-Джульетты не расслышишь. Она – полная противоположность шумному мужу: маленькая, худенькая, тихая, эдакий взъерошенный черноглазый воробушек – острый клюв и горсть перышек. Пока муж беснуется во дворе, инструктируя, где ей еще поискать ключи от подсобки (на вешалке посмотрела? а под вешалкой? а в нардах? а в хлебнице? и в ящике с шампурами нет???), она методично обыскивает квартиру, иногда высовываясь в окно и бесслышно отвечая мужу. У мужа руки по локоть в мазуте – ремонтирует автомобиль выходного дня, синий дореволюционный «москвич». Автомобиль будней, рассыпающийся на запчасти «запорожец», привалился боком к стене подвала – ездит как зверь, а вот стоять не умеет – норовит опрокинуться набок. Сосед с ним на кабана ходит. И на рыбалку ездит – рыба, кстати, у него клюет как бешеная.

Наконец-то найденные ключи подсобки пролетают мимо моего окна, шмякаются на землю и, отскочив, вписываются в ногу соседа.

– Жу-у-улет! – взвивается над двором его раненый крик.

На четвертом этаже шепотом затворяется окно.

Это самая трогательная пара нашего дома. Трое детей, внучка. Ни одного бесцельно прожитого дня без оглушительного «Жуууулет» и молчаливого копошения наверху.

Я любуюсь городом своего детства. Для постороннего наблюдателя он один из многих подобных армянских городков – крохотный, навсегда провинциальный, бедный и немного даже нелепый: покосившиеся деревянные заборы, обвалившиеся черепичные крыши, пахнущие пылью сбитые дороги, вороватые куры, брехливые дворовые псы. Невыносимая обыденность бытия. Для постороннего наблюдателя, но не для меня. Каждый уголок этого забытого богом края дышит бескрайней нежностью, неприкрытым счастьем, беззаветной любовью. Утрами, едва разбавив мглу предрассветной марью, включается пение птиц – разом, нахрапом, секунду назад в небе плескалась тишина, а теперь оно целиком, от края и до края, наполнено хвалебной песнью новому дню. Полуднями, отражая крыльями солнечные лучи, стрекочут цикады. Вечерами плетут из лунного света колыбельную сверчки.

Сердце мое – хрупкая чаша, наполненная до краев спасительной влагой, живительной водой, росой бессмертия.

– Жуууулет! – раздается неизменный зов любви.

И наверху бесшумно отворяется окно.

Вардавар

В Берде справляют Вардавар. Вчера в городке стояла классическая предновогодняя лихорадка. Люди закупались продуктами, пекли гату и сали, запасались сырами, хлебом и спиртным. Сегодня грядут большие гулянья – с шашлыком и хашламой, с печенными на большом огне овощами, со всяким обильным десертом под заваренный на остывающей золе густой кофе. Настоящий Вардавар именно такой – сытный, обильный, многолюдно-шумный, обязательно пикничный. Вардавар – проводы летнего зноя.

Июльское утро тянет хриплый южный джаз, ветер пахнет обожженной осокой и перезрелой черной шелковицей – белая уже совсем отошла, а вот черная еще поживет, правда, совсем чуть, совсем недолго.

Папа сходил к мяснику Калашникову, прозванному так за бойкую пулеметную речь. Всякий клиент, поздоровавшись, сразу предупреждает: «Ты молча выслушай и делай так, как было сказано». Калашникову нельзя позволять говорить. Иначе из его лавки не уйдешь, пока не выслушаешь какую-нибудь архиважную лекцию о политической ситуации в мире.

Недавно он даже был легонько бит за приверженность идее мирового заговора и поголовной чипизации.

Бердцы в мировые заговоры не верят.

Бердцы верят в Вардавар.

В преддверии праздника была покусана осой. В лоб. Притом не то чтобы сильно к этому стремилась. Сидела в родительском огороде, любовалась закатом. И тут на меня напала оса.

– Радуйся, что не в нос укусила, – утешил папа, промывая мне лоб ледяной водой.

– А в нос что, смертельно?

– В твой – смертельно!

Рассматривая свой покусанный лоб в зеркало, сделала открытие: укус осы – это бюджетный вариант ботокса. И наркоза. Лицо до подбородка теряет чувствительность, можно шиферные гвозди им забивать. А морщинки разглаживаются. Лепота!

Не успела отойти от укуса, как из-под калины выполз поздороваться большой, вполне упитанный уж. А мимо нашего огорода, в сопровождении старенького пастуха и шерстяного алабая, проходило небольшое стадо (пять коров, теленок с лежащей на белесых ресницах челкой, желтоглазая коза и три трепетные овцы). И вся эта библейская братия в большом удивлении наблюдала, как я, перепрыгивая через кустики огурцов, мечусь зигзагами по грядкам.

– Доктор-джан, это та самая наша девочка, которая писатель? – дождавшись, когда я угомонюсь в подсобке для садового инструмента, полюбопытствовал пастух.

– Она! – отвел глаза папа.

– Вот до чего большой город людей доводит! – цокнул языком пастух и, покачав головой, погнал стадо дальше.

– Ай балам, зачем ты ужа боишься, он ведь не ядовитый! – отчитывал меня потом папа.

– Откуда мне знать, что это уж!

– Так у него хвост толстый и морда большая. А у ядовитой змеи хвост тоненький и головка приплюснутая!

– Пап! Как можно в состоянии аффекта изучать внешность змеи?

– Могла бы ради разнообразия хоть иногда из этого состояния выходить!