Молчание цвета

Идешь по заскорузлой дорожной колее, щербатой, будто дно русла, каждая впадина – линия чьей-то жизни, чье-то позабытое имя. За опрокинутым забором кладбища крохотный могильный камень, с охапку, с детскую люльку, что подвешивали под потолком сакли и, медленно раскачивая, распевали – аа-а, аа-а! Если поводить пальцем по ржавому мху, можно различить имя – Якоб, родился и умер 18 декабря 1821 года, пришел и сразу же ушел на небеса – аа-а. Камень узорчатый, воздушный, словно укутанный в пуховый платок, тут крест, там крылатый ангел и рядом ребенок – на круглом лице огромные глаза, в них плещется душа – от края и до края, от этого берега и до самого конца. Вокруг сухая осока. И – молчаливый, пахнущий близким декабрем Берд. С перевала ночью прилетал ветер, рассказывал, что в Совином ущелье лег рыхлый снег, вроде недолгий, но к утру подтаял и сразу же покрылся ледяной коркой, заматерел. И теперь уже не сойдет до весны.

«Назавтра с макушки Миапора спустится облако-Думан, привезет в арбе пургу да стынь, как бы не отчаяться, как бы до тепла дожить!» – причитал ветер камню Якоба, наматывая на пальцы хриплую осоку.

Если идти от старого кладбища в сторону реки, мимо крепости, мимо пшеничного поля, мимо виноградника и уснувших пасек, можно добрести до Крест-горы. Местные знают ее секрет и выжидательно молчат, а приезжие разочарованно разводят руками – тоже мне Крест-гора, обычный валун, высотой, может, с амбар, а может, и того ниже, ну стоит особняком, ну зарос мхом, ну чуть откинулся на спину, словно собрался прикорнуть, что в нем такого, что нужно было так долго, так бесконечно долго к нему идти? Погоди-ка, а что это у него на верхушке? Неужели дырочка? Просверлили-нет? Само? Надо же, словно упавший с небес гигантский кулон. Странно-то как, вроде цельная глыба, а нижний край мягкий, податливый, песочно-глиняный. И в самой сердцевине этой податливости – кресты. Кресты!!! Один-два-три-четыре. Откуда?

– Камень крепкий, кувалдой не прошибешь, – терпеливо объясняют местные, – а в ногах совсем неустойчивый. Но не падает, так и стоит века. Ливни смывают глину, а ее не убывает, и кресты не исчезают, хотя должны были, но вот надо же, как проступали, так и проступают. Потому и Крест-гора. Ничего ее не берет, даже время.

Время. Оно в Берде такое, что кажется – его нет и не было никогда. Исчезло, забрав с собой все, что дорого человеческой душе – имена, прикосновения, голоса. Запахи-цвета. Свечение над макушкой камня Якоба. Был Якоб – а теперь его нет. Остался камень – крохотный, ажурный, подвешенный невидимой нитью под небеса.

Аа-а. Аа-а. Колыбельная ноября.

Грибные волки

– Волчице сегодня рожать, – говорит нани, подставляя ладонь под теплые капли дождя. По небу плывут облака – легкие и прозрачные, словно клоки взбитой и распушенной овечьей шерсти. На закате ветер загонит их в бязевый наперник, прострочит, нашьет с лицевой стороны нарядный лоскут шелка. Будет Богу зимнее одеяло: жаркое, пахнущее одуванчиковым лугом и овечками, никакие холода не страшны.

Нани говорит, что если идет грибной дождь, значит, где-то одинокая волчица рожает волчонка. Он отличается от своих собратьев – не воет на луну, не охотится. Подросши, превращается в странника: живет с ветром наперегонки, разносит вести. Он – самый быстрый из зверей и самый справедливый.

– Сколько грибных дождей – столько грибных волков, – заключает свой рассказ нани.

Я еложу щекой по бархатной мутаке, устраиваясь так, чтобы видеть кусочек неба с разноцветным хвостом радуги. Нани стережет дождь, облокотившись на подоконник. Мне с тахты видно ее плечо и кончик жиденькой косы – обычно она закалывает волосы на затылке и покрывает косынкой, но сегодня заплела их в две седые косички.

– Хэх, какие у меня в молодости были косы! Приходилось обвязывать их на талии, чтобы они не мешали делать уборку! – вздыхала нани, закручивая концы кос колечком.

– Не распустятся? – волновалась я. – Может, резинкой затянуть?

– Нечему тут распускаться, так продержатся.

В духовке дорумянивается ароматная летняя запеканка. Нани ее готовит редко – возни много, а съедается в один присест. Задумав запеканку, начинает бухтеть с самого утра, дескать, почему у нас такая трудоемкая кухня и за что мне такое наказание!

– Кто тебя заставляет готовить? – разводит руками дед.

Нани поджимает губы. Спорить с зятем она не станет, но и до объяснений не снизойдет. Дождавшись, когда он уйдет на работу, бросит вслед: «Зачем-зачем! Сам же потом есть и нахваливать будешь!» Мне в такие минуты нужно молчать. Поддакну – получу выговор за то, что посмела деда критиковать. Заступлюсь за него – тоже по головке не погладят. От горшка три вершка, а слово прабабушки не уважаешь. Потому я благоразумно помалкиваю. В наших краях дети чуть ли не с рождения дипломаты.

Выпроводив всех на работу и управившись с уборкой, нани берется за готовку.

Сначала нарезает тонкой соломкой мясо – говядину или телятину. Обдает крутым кипятком, сразу же сливает воду. Мясо схватывается и меняет цвет. Нани отставляет его в сторону – приходить в чувство.