Молчащие псы

Когда Репнин и Браницкий вышли, из-за ширмы высунул голову наш знакомый, Игнаций Туркул. Со стороны коридора до него еще донеслись слова посла: "…играть одному против трех итальянцев, это уже не бравада, генерал, но чистой воды безумие! Signore Казанова был тем, кто смонтировал интригу против вас и шикарно сыграл комедию. Это особый негодяй, тайный агент Парижа, вот только откуда в нем столько злости по отношению к вам? Может, речь здесь идет о панне Бинетти, с которой вы оба спите попеременно? Не знаю, правда ли то, что он в ее кровати издевается над вами, зна лишь то, что лично вы бы это просто так не оставили…". Остальные слова заглушило сочное проклятие Браницкого, после чего оба голоса заглушило расстояние.

Все темнее, вновь заканчивается день. Холмы вокруг башни начинают укладываться ко сну. Мрак карабкается по стенам, тщательно смазывая формы и контуры. Он постепенно насыщает атмосферу, портит четкие линии, заставляет предметы зевать, все потихонечку начинает дрожать от холода и молча засыпать.

Звезды появляются и гаснут по причине туч. Между безлистыми ветками перекатывается золотой круг луны. И повсюду очень тихо.

Неожиданно тишину разрывает скандально громкий крик неизвестной птицы. Такой вид крика из горла вырывает страх – кто-то должен был ее спугнуть. Я всматриваюсь в темноту, но ни в чем не уверен. Один из кустов походит на силуэт человека в плаще и шляпе, но, похоже, это иллюзия, все стирается в гаснущем пространстве, в воздухе же снует способность к призыву абстракций.

Я мог бы спуститься вниз и пойти в ту сторону, чтобы проверить. Когда я жил в Лаврионе, на греческом побережье Эгейского моря, меня постоянно соблазняло устроить поездку на недалекий остров. То было скопище камней, похожих на нос Нептуна, наслаждающегося сном под белым одеялом волн, днем окутанное легким туманом, а ночью таинственно блестящее. Оно не давало мне покоя. Я знал, что достаточно будет пойти в порт, нанять лодку и уже через час исследовать весь этот секрет. Но я так никогда этого не сделал, возможно, потому, чтобы не отбирать у себя иллюзий, или же, чтобы возвращаться туда мыслями и мечтать о физическом возврате или, возможно, попросту из страха. Мне рассказывали, что когда-то, во время диктатуры греческих полковников, на острове функционировал небольшой концлагерь для самых опасных противников режима. Единственным свободным обитателем в том обиталище пыток был комендант лагеря, жестокий человек, находящий большее удовольствие в психическом подавлении заключенных путем бесконечных допросов, чем скучном избиении и переламывании костей. Когда полковников свергли, и вернулась демократия, заключенных выпустили, охранников перевели в какое-то другое место, а лагерь превратили в музей мартирологии. Его хранителем и единственным опекуном, следовательно, единственным заключенным островка, сделали бывшего коменданта – демократия была злопамятной или предусмотрительной, ведь демократия обязана считаться с тем, что когда-нибудь вырастут ее враги, с которыми что-то нужно будет делать. Только вот в музей никто не желал приезжать, и природа переварила лагерь в течение нескольких лет, ну а тот человек исчез. Вроде как умер, только никто в этом не уверен, поскольку, такие как он – бессмертны. Окрестные рыбаки утверждали, что его дух бродит по скалам и сталкивает смельчаков в предательские воды залива.

Теперь у меня то же самое чувство. Что-то искушает меня спуститься с башни и проверить, но тут же что-то удерживает и заставляет не двигаться с места.

ГЛАВА 3

"БАСЁР"

Зверь — женщина! Красивый и опасный, Прекрасный и опасный зверь! Отрава в золотом стакане — Вот что такое ты, любовь! (…)

Вью бич, пылающий от солнечных лучей,

Им размахнусь, вселенную бичуя.

Они застонут, но захохочу я:

Вы тешились, когда я плакал?

Ха-ха-ха!

(Шандор Пётефи "Сумасшедший", пер. Л. Мартынова)

Под костёлом сидела пара нищих: женщина и дитя-калека, пробуждающее жалость и отвращение; кроме них никого не было. На лицах этих двоих жизнь выписала несчастные мечтания, лишенные окраски и заклейменные слабостью. Мальчишке было всего несколько лет и щеки из старого пергамента, только глаза из светлого хрусталя, молодые и быстрые. Много лет назад, во время голода, охотясь с отцом Туркул видел таких детей по деревням. Детей, которые, непрошеные, ходили в лес за съедобными луковицами или чем-нибудь иным съестным и возвращались с гордым молчанием завоевателей, сжимая в кулачках зелень или птицу. Они клали добычу на стол и стояли, ожидая восхищения младших братьев или сестер.