Молчащие псы

Имре подождал, когда преследователь приблизится, выскочил на самую средину тракта, и когда драгун проезжал мимо, изо всех сил рубанул саблей. Всадник, всматривавшийся в силуэт Арпада, заметил опасность в самый последний миг, когда уже было поздно как-то маневрировать конем. Все, что он мог сделать, это инстинктивно отпрянуть. Успел. Клинок зацепил его плечо, рассекая шарф на спине, отскочил от металлической нашлепки на седле и, вывернувшись в руке нападавшего, упал на землю. Жеребец со всадником пролетели рядом, оставляя после себя вибрацию воздуха и отчаянную беспомощность глядящего на конский зад.

Но тут из руки отца выстрелила длинная, черная змея, язык которой достиг шеи кавалериста и обернулся вокруг нее со скоростью атакующей кобры. Свистящая синусоида неожиданно растянулась в прямую линию, словно стальной прут, раздался тихий треск ломающегося шейного позвонка, и всадник вылетел из седла, будто из катапульты. Его тело с разбросанными руками и ногами на долю секунды зависло в воздухе и так вонзилось в землю, что та даже застонала. Еще до того, как ее коснуться, драгун уже был мертвым.

Старший Кишш склонился над лежащим и снял у того с шеи смертельную удавку karikas, плетеного бича с короткой ручкой, диной в несколько метров и имеющего на самом конце свинцовый шарик. Это было традиционное оружие мадьярских верховых партизан szabadcsapat. Такими страшными бичами такая кавалерия атаковала даже габсбургскую артиллерию, распространяя опустошение среди обслуги пушек. Мастера пользовались karikas с таким умением и точностью, что могли, несясь н коне, выбить противнику любой глаз на выбор, срезать горящий запальной шнур у самого огня или выхватить нож из чужой руки, не касаясь пальцев. В семье Кишшей это умение усваивали еще до достижения совершеннолетия.

Ференц спокойно свернул бич и подал замершему сыну со словами:

- Забыл, может пригодиться.

После чего прибавил, не замечая стыда Имре:

- Ждешь, что это я подниму твою сабельку, или рассердился на нее?

Имре нагнулся и поднял облепленное грязью оружие, в то время как отец продолжал произносить безжалостные слова, о которых оба не знали, что их должно им хватить на последующие пятнадцать лет:

- Нет ничего худшего, чем бесплодный удар. Ты рассекаешь воздух, когда противник уже отклонился, и ты уже безоружен, сейчас он тебе обязательно врежет. Не нужно сразу же рутить голову, достаточно ее разбить; потому никогда не вкладывай всей силы в удар, по крайней мере – не тогда, когда противник в движении…

Он указал на труп.

- Помоги мне перетащить его в кусты, потом возьму слуг и где-нибудь прикопаем. И двигайся, а не то Арпад уедет слишком далеко.

С сыном и слугой он попрощался коротким:

- Isten veled![30]

Два дня они осторожно пробирались дорогами среди лесов, рощ и деревушек, уцепившись за далекий силуэт Арпада. Падающие листья прилегали к набухшим от сырости ремням, бились о лица, словно волглые бабочки, щекоча и заставляя прикрывать веки. На второй день появилось солнце. Южная осень сделалась красивой: дождливая пора прошла вместе с заморозками, деревья окрасились в золотисто-коричневый цвет. На полях озабоченные селяне готовили землю к оковам снега. Только перед сумерками погода портилась, по небу, словно обезумевшие божьи табуны неслись громадные тучи.

О близости границы на третий день им заранее сообщили две плоские, волнующиеся густым лесом возвышенности с округленными основаниями, словно две груди женщины, лежащей в каплях пота и дышащей измученным счастьем. За ними тянулись горы, издали мертвые и бесцветные, но, чем было к ним ближе, тем более богатые одежды они надевали. В отдаленной скальной котловине клубился ураган, и было видно, что сейчас он сойдет в долину.

Заночевали они на другом конце той же, лежащей неподалеку от приграничного городка деревне, в которой остановился и Арпад. Но когда проснулись, его уже не было. Сыплющая после бури и вздымающаяся с земли сырость проникала холодом, когда, едва успев застегнуться, они скакали в направлении горных вершин, искрящихся белизной. Лесная опушка открыла им вид на котловину. Ее противоположный край занимало типично подгорное, одинокое и отрезанное от большой жизни поселение с чащей остроконечных крыш – замшелый городок, один из тех надвременных символов провинциальной летаргии, где каждая женщина повторяет жизнь матери, бабки и прабабки, ассоциируя счастье с надеждой на богатство и спасение, а грех – с подданством ночным капризам мужчины, что вернулся из дальних контрабандистских походов, зараженный фантазиями гулящих девок.