Молчащие псы

- Не знал я того, отец Юзеф, в монастырской школе другое рассказывали.

Монах печально усмехнулся.

- Много вещей рассказывали там по-другому, - тихо сказал он.

- Еще рассказывали, что отец стал исповедником какой-то жены воеводской.

- Это правда, но и оттуда меня выгнали, ибо не мог я глядеть на смерть невинного человека, тоже иудея, которого, по глупому обычаю, обвинили в ритуальном убийстве.

Случилось это в 1757 году, и описано было неким Трипплином в рукописи, названной "Смерть еретика"; цитирую конец писания:

"Исповедник супруги воеводской, иезуит, все время молился на Библии, но бледность мертвецкая на лице его появилась, когда палач горящую головню приложил к дровам. Вспыхнуло пламя, окрик ужаса донесся из толпы, всего несколько было слышно голосов: смерть еретику! Потом тишина повисла, слышен был наименьший треск горящего дерева, шкворчание смолы и тряпок, было слышно, как падают горящие капли.

Отец провинциал, видя исповедника в слезах, подошел к нему со словами:

- Ожесточенный то еретик, во веки веков в преисподней будет. И не удивительно, что плачете о нем, ибо нет для него спасения.

- Не над ним, но над нами слезы я лью, - ответил ему исповедник. – Ему молитва уже не нужна. Requiescat in pace! Нас Господь за это осудит. Ведь сказал Христос: O Judices! Judicium vestrum judicavero[34]!

- Что в хотите этим сказать? – гневно спросил пожилой священник. – Церковь не ошибается в приговорах своих!

У молодого загорелись глаза, он оттер слезы рукавом и сильным голосом ответствовал:

- Папа Александр, когда под братом Савонаролой костер зажигал за то, что тот обвинял его за преступления и разврат, производимые в величии Церкви, те же самые слова говорил!

- И верно говорил. Люди Церкви могут обманываться и блуждать, но сама Система ее безошибочна и потому непоколебима, а тот, кто, как вы, перед лицом неразумных детей сомневается в ней, заслуживает суровой кары! (…)".

И из этой истории будет достаточно вам, чтобы вы могли выработать правильное мнение о ксендзе Парисе ("Это мужское дело – сражаться с бесправием…"). Этот особенный иезуит, сомневающийся в безошибочности системы, в которую он был включен, оставался непоколебимым, когда речь шла о вере в единого, признанного этой системой Бога. Отсюда и возникали яростные словесные поединки между ним, и тюремным писарем, атеистом Грабковским, осуществляемые, когда в караульной не было Краммера, доносов которого все боялись. Присутствие новичка, капитана Воэреша, им не мешало, поскольку тот с первого же взгляда будил такоь же доверие, как и уважение к собственной личности.

Грабковский, которого другие прозвали "вороньим писарем", был, что называется, оригиналом. Это был человек феноменально образованный. Ему были известны мысли покойных мудрецов, и он умел вплетать их в свои холодные, точные предложения, управляемые разумом, заточенным на западных образцах; когда же того желал, он мог рассмешить всех, что Фигаро. Грабковский считал, будто бы прошел все науки и обрел все знания, кладезем которых он и вправду был, и что объездил весь свет, вот только рассказывал о нем в зависимости от собственного настроения. Когда его о чем-нибудь спрашивали, он скручивался в клубок, словно еж:

- Я вам не манихеец, чтобы при всех исповедоваться!

Чернь он презирал вдвойне: как философ и как эстет. Люди, воняющие всеми запахами грязи, дешевой еды и необразованности, вечно глядящими, как бы чего своровать или сделать какую пакость, пробуждали в нем отвращение. Что касается savoir-vivre, его во много можно был бы обвинять, но не был он ни фальшивым, ни жадным, что сам объяснял тем, что, попробовав всего на земле, уже способен обойтись без всего, за исключением женщин. Но даже среди величайшего разврата в юности не смог он сделаться окончательным мерзавцем. Никогда не пользовался он собственным умом, чтобы обводить вокруг пальца более глупых, чем он сам, и женщин; все происходило, скорее, наоборот, в связи с чем он получил от жизни множество ударов. К примеру, был у него почтенная, но не слишком удачная привычка, что повсюду, где он оседал в ходе своих путешествий, он заключал брачный союз. Именно этот разум, наполненный противоречиями, поражающий необычайной логикой, и в то же самое время удивляющий отсутствием последовательности, вызвал, что блестящее будущее, которое когда-то было ему обещано, так и не осуществилось. Путешествуя по миру, он выискивал себе самые различные занятия: в Баварии служил в армии; в Париже пробовал смешную профессию petit-maitre[35]; в Гамбурге он агитировал за что-то с громадным плоеным воротником на шее (там он провозгласил несколько речей, признанных плохими; никто в красноречии тогда не разбирался), а в Неаполе познакомился с учеными-археологами и работал вместе с Винкельманом[36], обучаясь восточным языкам с целью посещения Аравии. Одному из своих приятелей он написал: