Молчащие псы

- Если речь идет о любви к Польше, ваше превосходительство, то такое чувство мне чуждо. Но прошу не опасаться, Польши ее врагам я бы не предал.

В мыслях Белиньского промелькнула искра уважения к этому великану. "Что за чкловек, он не лжет! Другой в ответ на подобный вопрос рассыпался бы соловьем: - Да если бы сердце мое было столь никчемным, чтобы могло не любить родину, я разорвал бы его собственными зубами! Или чего-нибудь в таком же стиле. А он говорит правду, хотя не глуп и понимает, что мне это не понравится…".

- И как надолго, капитан, вы хотите завербоваться?

- На год, ваше превосходительство, а там посмотрим.

- Нормально, я вас принимаю. Пока что вы будете десятником, заместителем Фалуди, а потом я погляжк. Принимайте службу.

Кишш поклонился и направился к двери.. Но, прежде чем взяться за ручку, он услышал догнавшие его слова маршалка:

- Капитан Воэреш!... Знаете, что тогда меня мучило, но чего я так и не смог узнать? Почему Брюли столь рьяно преследовали дядю вашего тезки? Как вы считаете?

Имре остановился и повернулся.

- Не знаю, ваше превосходительство.

Белиньский облегченно вздохнул: "Умеет лгать, нормальный человек. Слава Богу!".

- Ну а если бы вам пришлось, хотя бы в знак признательности к кому-нибудь, узнать об этом, то где бы вы искали ответ?

- В Петербурге, ваше превосходительство, - ответил Кишш и вышел из комнаты.

На следующий день Фалуди провел его в здание главной маршалковской охраны, которое вместе с арестом (так называемой "маршалковской козой") ф тюрьмой находилось внутри Новомейских ворот при Мостовой улице. Там он представил нового десятника офицерам и солдатам, после чего для Имре попытались подобрать мундир, только это было все равно, что барсучью шкуру на медведя натаскивать. Пришлось отправиться к портным, снять мерку и заказать новую форму. А поскольку патрульную службу нельзя было осуществлять в гражданской одежде, первую неделю Кишш высиживал в штабе, контролируя оснащение солдат и часы выхода смен.

За Краммером он следил осторожно, изображая то же безразличие в отношении к нему, что и ко всем остальным. Саксонец, злорадно относящийся к писарю и капеллану, не щадящий офицеров и издевающийся над простыми солдатами, новичка не трогал; похоже, лицо и фигура капитана Воэреша его предупредили. Один только раз, когда в караульное помещение зашел палач Любонь, громадный печальный мужчина, покрытый мышцами словно тот, кто рубит топором головы, Краммер сощурил глазки и, указывая на капитана, заверещал:

- А ты уже не самый сильный, цыпонька!... Или проверить желаешь?

Ему ответило понурое молчание, так что он смылся в соседнее помещение и больше, даже косвенно, к капитану не цеплялся. Только лишь через какое-то время Имре узнал, что это злорадное "цыпонька" в устах головного следователя было взято из латинского выражения magister cippi (магистр каталажки), как называли постоянных тюремных палачей. Не нужно было особого ума, чтобы заметить, что этот человек, со злостью уменьшающий всякое имя и прозвище, это трусливый неуч, один из тех хитрозадых отбросов, что всю карьеру делают на собственной шее, зарабатывая для нее или золотую цепь, или пеньковую петлю, с вечными претензиями на господскость, которую Краммер обезьянничал, как тот французский дворянин, который, заметив, что стены Версаля залиты мочой, приказал слугам мочиться на стены собственного дома. Он был из тех креатур, которых непосредственно касалось высказывание мастера афоризма, Ларошфуко: "Насмешка позорит сильнее, чем позор".

Вторым персонажем, постоянно сидящим в караульной, был исхудавший словно восточный дервиш, с землистыми, впавшими щеками черными глазницами священник, капеллан Парис, иезуит. Имре и не узнал бы его, если бы не имя. Отец Парис был родом из знаменитого когда-то семейства, поставлявшего Польше множество сановников, а в последнее время связанного семейными узами с еще более значительной фамилией, поскольку брат его, Адам Парис, женился на девице из семейства Солтыков, ну а краковский епископ, Каэтан Солтык, представлял в стране немалую силу. Только это не спасло ксендза Париса от признанной в знак наказания ссылки, какой была работа среди наихудших преступников и осужденных.

Через три дня после приема на службу, Имре постучал в комнатку священника и вошел в нее со словами:

- Laudetur Jesus Christus.

- In saccula saeculorum. Знаешь латынь, сын мой?

- Да, отче, это вы обучали меня ей в Кракове, но знаю слабо, много езабыл.

- Ты был моим учеником?

- Всего лишь два года, пока отца не выкинули за порог за протесты против розг, которыми нас хлестали.

- Я не протестовал против розгочек, сын мой, ибо они наиболее верно изгоняют шальные вапоры из голов разгулявшихся вьюношей, не слишком скорых к учению, но против их злоупотреблению, когда секут до крови. И не за то из монастыря меня изгнали, но за то, что возмущался я избиением невиновных краковских жидков.

- Я не знал об этом, отец Юзе… прошу прощения у отца.

- Называй меня, как называл в монастыре, сын мой.