Молчащие псы

Он открыл кованый сундук и вынул саблю, окутанную в бархат, словно драгоценность. Именно так она и выглядела. Эфес был покрыт золочеными, богато гравированными надписями на странном языке; рукоять была оплетена серебряной проволокой, в нижней части навершия сиял зеленый камень.

- Испанская, маврами обласканная, - сообщил, плавая саблю венгру, - лучшей нигде не найдете.

- Вы уверены? – спросил Кишш, заглядывая в сундук. – Мне же сабелька не для поездки с дамами на санях, ни для украшения на коронации нужна. Это щеголи любят, когда эфес в глаза блистает, я предпочитаю, чтобы он врагам глаза слепил, а что для девок необходимо – у меня уже имеется. А покажите мне вот эту.

С самого дна извлек он саблю польско-татарского покроя, необычайной легкости. Длинный клинок дамасской стали с четырьмя долами у самого обуха отличалась исключительно вытянутым заострением на конце елмани. Выгнутый эфес редкой формы, свойственной, скорее, абордажной сабле, с крестовиной, украшенной орнаментом из виноградных листьев и законченной драконьими головами, царил над стальной рукоятью с четырьмя оковками. У Кишша загорелись глаза. Он взмахнул саблей над головой – та мелькнула словно ласточка. Постучал по клинку пальцем - сабля издала чистый, что хрусталь, звук.

- Моя! – решительно заявил Имре.

- Господи Иисусе, невозможно, такой у самого маршалка нет! – заломил руки Шультц.

- А ему зачем? Чтобы махать саблей у него есть я и остальные "вороны", - заявил Кишш и, вложив дамасское чудо в ножны, не прощаясь, вышел.

Прямо с рассвета следующего дня он начал регулярную службу, становясь полным "вороном". Его люди наверняка назвали бы его "Четырехпалым", если бы не то, что после визита у оружейника он начал носить черные перчатки, которые снимал только дома.

Сегодня лишь он один нарушил мой покой, и больше никто уже этого не сделает. Может завтра? Завтра я снова буду писать. Сижу над рукописью же столько дней, с осени, когда они позолочены бесплодным солнцем, вплоть до надоедливых весен, что пробуждают холодную дрожь при мысли о том, что не может принести счастья. Время в Башне Птиц проявляет лишь прозрачное лицо одиночества, словно бы забилась клепсидра, отмеряющая шаги всех остальных людских существ. Птица здесь – это ничто иное, как стрела, мчащаяся в пустоту, словно вихрь, и одни лишь вороны колышутся над кустами словно стадо забытых у побережья буйков. Они мои союзники – благодаря их перемещениям, испугу и бдительному вниманию, сконцентрированному на точках, которых я не могу заметить, я научился – словно радар – прослеживать за движениями человека в черных очках. Когда вороны улетают, я знаю, что его нет – отправился поспать, поесть или овладеть женщиной. Когда они возвращаются, мне известно, что вернулся и он. Сигнализируют безошибочно.

Ворон – это один из великолепнейших хищников. В отличие от (к примеру) ястреба, он мягок и не настырен, но только попробуй ему угрожать – бросится даже на орла. Ворон умен, отважен и хитроумен, а еще он прекрасно летает – он способен лететь далеко и неутомимо. Древние греки считали воронов птицами-вещунами, вот только, они никогда не предвещали добра. У римлян ворон считался вестником поражения и смерти. Так же и в Польше. Польский народ считал ворона вестником несчастий, смерти и похорон. Все сходится. Вот великий могильщик царицы готовит Похороны гигантского масштаба, и я вижу это с Башни Птиц, но вот они там, внизу, слепы.

Самой благородной разновидностью ворона является Corvus corax. Капитан Имре Кишш, самый замечательный Corvus corax в этой книге, осуществит долгий, замечательный, неутомимый полет за пурпурным серебром затем, чтобы узнать его в сиянии своего топаза и навечно украсть его у могильщиков его приемной отчизны. Во время этого полета Польша уже будет в неволе, так что и он сам будет в неволе, но гораздо больше, чем та – в неволе собственного долга и цели, которую намеревается достичь. Мы же станем внимательно прослеживать за каждым этапом этой дороги к предназначению, которое и ему, и нам, определила судьба.

ГЛАВА 6

ВИЗИТЫ

"Что было, то же самое и будет, а что сталось, то же самое и станется,

ничего нет нового под солнцем. Если и есть нечто новое, о чем говорят:

Вот новое! – уже имелось во времена, которые были пред нами".

(Ветхий Завет, книга "Когелет" или "Экклезиаст")

Все то же самое: мои птицы планируют, его темные очки предупреждают, я же гляжу с платформы башни на мою страну XVIII столетия, о которой писал тогда Бернарден де Сен-Пьер: