Молодая Раневская. Это я, Фанечка...

Философ и экономист Сергей Булгаков, принявший сан священника в 1918 году, во время голода служил в одном из ялтинских храмов. Он писал в своем дневнике: "Иногда зябнет сердце и цепенеет мысль. Боже, чего приходится быть современником и пассивным, себялюбивым созерцателем! Ведь теперь просто оставаться живым, т. е. ежедневно пить и есть, среди этих умирающих от голода людей есть грех и преступление, и таковым чувствую себя. Исповедь теперь для меня мучение, п<отому> ч<то> это стон, обличение, вопль… Если бы у меня была та вера, о которой говорит Евангелие, я бы совершал чудеса, я помогал бы этим несчастным, насыщал бы их пятью хлебами. Но для этого надо отречься от себя, надо отдать эти пять хлебов, последние, от себя и своей семьи, — первому нуждающемуся — и лишь тогда, после безумия в мирском смысле, совершить чудо. Все эти страдания и вопли, от которых мучается и изнемогает сердце, есть моление о чуде. А этого моления и этой веры нет, а потому нет и чуда. У меня темнеет на душе. Наступает для меня какой-то страшный и жуткий кризис, — со стороны, которой я не ждал, хотя и должен был ждать. Я мечтал о сладости священства, а пью горькую, отравленную маловерием чашу страдания и бессилия. То, что ежедневно происходит вокруг, непоправимо и непростимо… И как, больно, как обидно за человека! Уже не за Россию, не за русского — перед голодом все равны этим странным равенством, но за человека. Как это поэтично в стихах: "И куда печальным оком / Вкруг Церера ни глядит, / В унижении глубоком / Человека всюду зрит"[23], — но как страшно и отвратительно это унижение: вши, нечистота, вонь, живые и мертвые трупы… Этого нельзя, не должно забыть".

Актерам труппы Ермолова-Бороздина для того, чтобы выжить, приходилось много выступать, потому что скудный паек, как его ни растягивай, съедался очень быстро, в считанные дни, а на различного рода выступлениях можно было рассчитывать на кормежку — тарелку баланды с маленьким кусочком хлеба. Каша, любая, неважно из чего, считалась царским угощением, ну а если она еще и была полита каким-нибудь маслом, то о такой удаче вспоминали неделями. "А помните, какой кашей нас угощали в госпитале?" Ермолов-Бороздин проявил себя умелым организатором. Он выбивал для актеров усиленные пайки, старался организовывать как можно больше выступлений перед красноармейцами и чекистами, у которых можно было рассчитывать не только на угощение, но и на то, что немного продуктов дадут "с собой", договаривался о выездных спектаклях… При том, что ежедневно приходилось играть скороспелые революционные пьесы, не прекращалась работа и над серьезным репертуаром. К весне 1922 года инфляция была такой, что невыгодно стало печатать билеты. Театр перешел на "натуральный обмен". На спектакли пускали за полено, связку газет или еще что-то в том же роде. Продуктами никто из зрителей не расплачивался, об этом не стоило и мечтать, потому что все, что можно было съесть, люди съедали сами.

Сил почти не было, а работать приходилось много, иначе не выжить. Можно представить себе выступления того времени — бледные исхудавшие тени стоят на сцене или на помосте и тихо что-то лепечут, стараясь придать своим слабым голосам хоть какую-то выразительность. Но публика была снисходительной и очень доброжелательной. Позднее Раневская говорила, что нигде больше не встречала такой благодарной публики, как в Крыму в то страшное время. Закономерно, ведь поход в театр или приезд артистов были не столько развлечением, сколько подтверждением того, что жизнь продолжается и скоро наладится. Если одни люди ставят постановки, а другие смотрят и аплодируют, значит, еще не конец, значит, еще поживем.

Когда Фаину Раневскую спрашивали, почему она не любит готовить (она действительно не любила стоять у плиты), то она отвечала, что она ужасная неумеха, даже из столярного клея не может приготовить ничего путного. Все смеялись этой шутке, находя ее очень остроумной, но мало кто понимал в чем соль. Столярный клей, изготовленный из костей животных, во время голода в Крыму употреблялся в пищу. Из него варили что-то вроде похлебки, в которую летом можно было накрошить какой-нибудь зелени.

Летом было легче, выручали овощи, фрукты, различная зелень. Люди с удивлением обнаружили, как много съедобной травы растет у них под ногами. Горец, дудник, мокрица, клевер, лопух, одуванчик, не говоря уже о крапиве и щавеле… Летом было легче, но с октября 1922 года голод вновь усилился. В то время Крым оставался единственным голодающим районом РСФСР. Окончательно с голодом удалось покончить лишь к лету 1923 года.

Может возникнуть вопрос — почему Вульф с Раневской не уехали из Крыма туда, где не было голода? Поезда ведь ходили. Да, ходили. Но на них невозможно было сесть без специального пропуска. 1 июня 1921 года Совет Труда и Обороны, высший государственный орган того времени, принял постановление "О прекращении беспорядочного движения беженцев к Москве и Западной границе". Постановление было небольшим, всего из трех пунктов. Вот оно целиком: