Молодой Бояркин

стыдно, что ты, такой умный, мучаешься из-за меня. Не ходи за мной, не сиди вечерами на

этой лавочке. Не теряй своего достоинства.

– Я теряю достоинство? – удивился Бояркин и от закипающей злости вдруг решил: к

черту все! Этот ее наивный, глупый долг, который она принимает за любовь, который

заставляет ее одну ложь заменять другой, видимо, вообще не победим. Ну и пусть она ждет

своего Олежку. Надоело! Расколотить отношения так, чтобы уже нельзя было склеить. И

лучший способ для этого – "втоптать все святое в грязь", как говорил Никита Артемьевич.

– А что ты понимаешь в достоинстве? – с издевкой заговорил Бояркин. – Ты же

вообще ничего не понимаешь. Просто это я о тебе много возомнил. Меня, дурака, ослепила

твоя внешность – пропорциональность всех деталей, а внутренне ты же самая обыкновенная,

ты пока еще пустая форма. Твоя кукольная красота не высвечивается ничем внутренним. Ты

просто бестолковая и легкомысленная. В город тебе хочется только потому, что здесь ты

оскорбляешься видом грязи, навоза. Но и в городе ты останешься такой же, потому что

своего у тебя ничего нет. Ты отмывалась! Да разве от такого отмываются? Чистюля! Вся беда

в том, что ты ничего не понимаешь.

Николай знал, что когда Дуня удивлялась, ее брови поднимаясь еще выше,

превращались в крутые дуги, и глаза делались круглее и открытей. Это было очень

волнующим, привлекательным выражением. Когда Бояркин вспоминал это выражение

наедине с собой, то думал, что в такие моменты Дунин взгляд излучал саму ее душу. И

теперь она наверняка смотрела такими глазами. "Что же это я делаю-то, – успевал думать

Николай. – С ее мнительностью я же совсем ее убью". Он ожидал, что Дуня вот-вот

повернется и убежит, но она даже не двигалась. Бояркин замолчал.

– И ты все это знал про меня? – спросила она тихо.

– Да, знал! – с тем же выражением ответил Николай.

Дуня вдруг шагнула к нему, обняла и легко прикоснулась губами к щеке.

– Ты чего это? – оторопело пробормотал Бояркин.

Стоя с опущенными руками и не понимая происходящего, он не знал, можно ли

обнять и ему. Нужно ли?

– Как же сильно ты меня любишь, – сказала Дуня. – Значит, ты любишь меня по-

настоящему. Любишь, болея за меня. Такого тебя я тоже могу полюбить. Ты знал всю правду

обо мне. Я и сама знаю, что я ничтожная. Нет, не ничтожная, я какая-то убогая. А ты знал, и

все равно хорошо ко мне относился, значит, ты веришь в меня. Но я не хочу быть такой, не

хочу быть бестолковой, и если ты все это видишь, то должен знать, как мне стать другой. Ты

поможешь?

– Ой, ну конечно, – растерянно согласился Николай, – я постараюсь. Я все сделаю. О,

да я, кажется, понял теперь тебя. У тебя же целый комплекс неполноценности. Вот от чего

все идет. Поэтому-то у тебя и нет своей воли, твердости, уверенности.

Они словно поменялись ролями. Дуня говорила жарко, как будто ждала, что он

поможет ей в чем-то прямо сейчас. А Бояркин, только что, низвергнув, заземлив ее,

превратив в обыкновенную так же легко, как и возвышал, почувствовал внезапное

охлаждение. "Так что же, неужели я ее на самом-то деле не люблю?" – испугался он и потом

весь вечер не мог отделаться от этого сомнения.

– Где мы с тобой завтра встретимся? – прощаясь, спросил Николай. – Мне не хочется,

мне надоело встречаться случайно.

– Приходи за огороды, – сказала Дуня.– Там стог сена. Подождешь около него. Только

встретимся попозже, чтобы долго не засиживаться. Мне теперь некогда. Часок, и все.

Хорошо?

* * *

К стогу на другой день Бояркин пришел первым. Сено снизу было развалено. Николай

постелил плащ и лег, взяв в зубы сухую пыльную травинку. Из клуба слышалась все та же

электронная музыка. Откуда-то сбоку на небо выползла поздняя луна. Волнуясь, Николай все

смотрел на темный силуэт дома с постройками, и сразу, как только Дуня вышла в огород, он

заметил ее.

Дуня была в джинсовом платье с вышитыми на нем цветочками, еле видимыми в

лунном свете. Она принесла банку молока и пресные домашние калачики.

– О-о! Ты как пастушка, – восхищенно сказал Николай. – Наверное, пастушки были

такими же.

Дуня сбросила туфли и, вытягивая носки, пошла по сену босиком. Ступни ее были

маленькие и гибкие. У стога она остановилась и с шуршанием навалилась на него спиной.

Сегодня ей хотелось понравиться. Когда Николай напился молока, она забрала банку и села

рядом. У них много накопилось несказанного. Дуня рассказывала об учебе, о подготовке к

экзаменам. Николай вспомнил свои экзамены, стараясь рассказать по смешному даже то, что

не было смешным, убеждая, что совсем не стоит излишне волноваться.

Луна огибала круглое небо краем и теперь плавно проходила сквозь крону какого-то

дерева, растущего неподалеку. В невидимом воздухе она разгорелась очень ясно, освещая

стелющийся по лугу туман и создавая четкую тень. Дуня сидела, заслоненная от света

Бояркиным, и он часто отклонял голову, чтобы видеть ее лицо. Желтый свет не ослеплял, и

Дуня смотрела широко открытыми глазами с большими черными зрачками. От тумана,

который проходил по лугу, тянуло сыростью, но в сухом сене было хорошо.

– Красиво здесь, – сказал Бояркин.