Молодой Бояркин

поразительно меняла не только ее внешность, но и само восприятие жизни – еще в халате она

не могла улыбаться Бояркину, но теперь была веселой, улыбающейся, словно и ее мысли, и

темные глаза, и отношение к миру стало светло-зеленым. За ее спиной, в большой комнате,

которая была через коридорчик, виднелся накрытый стол с бутылкой марочного вина.

– А у меня свадьбы не было, – грустно сказала старуха, живя своими мыслями и не

глядя, слушает ее кто или нет. – С первым-то своим, со Степаном, я три года гуляла. Потом

решили жить вместе, а свадьбу сыграть после сенокоса. На сенокосе было у нас Горькое

озеро с горькой водой. Сели отдохнуть, а мой Степан и говорит: "Пойду-ка искупнусь".

Пошел да и утонул. И у меня в жизни потом ничего хорошего не было. Может, только

Коленька, которого от Степана родила. Так и он через войну не перевалил.

Весь ее этот рассказ с упоминанием слова "свадьба", заставил Валентину Петровну

насторожиться, потому что ее политика в отношении гостя выражалась формулой:

"Прищемить голубчика". Ей было непонятно, о чем они тут говорили, и она подождала, не

прояснит ли гость ситуацию, но тот выглядел хмурым. "Уж не навредила ли ты, старая", –

подумала Валентина Петровна. Она поставила матери прямо на одеяло железную чашку с

ложкой, из каких едят в армии и в столовых. Нина Афанасьевна взяла чашку за край правой

рукой и поставила устойчивей. Потом правой же рукой взяла левую, бледную и вялую, и как

посторонним предметом подперла ею чашку. Бояркин смотрел с состраданием.

– Ну, ладно, пошли, пошли, – по-свойски засмеявшись, сказала Валентина Петровна и

слегка подтолкнула его к двери.

В той комнате, куда они вошли, было много цветов. Правда, они не цвели, но уж зато

листья были мясистые, сочные, как у дурмана. Отражаясь в полированных плоскостях

мебели, они создавали зеленый полумрак джунглей. В углу стояло черное пианино, на

котором тоже стояло три горшка с зеленью.

Главным блюдом на столе была жареная капуста, которая разожгла аппетит запахом,

но оказалась пересоленной. Валентина Петровна ела с удовольствием и, стимулируя аппетит

гостя, несколько раз напоминала, что в капусте много железа, столь необходимого человеку.

– Уж извините, что только капуста, – сказала она, наконец, сдаваясь, потому что

пропаганда железа не действовала, – некогда все. Да еще новая блажь на меня нашла.

Увлеклась иностранными языками. На мир, знаете ли, надо смотреть шире… Вы понимаете

это?

– Вполне, – буркнул Бояркин.

Ища поддержки, Валентина Петровна посмотрела на дочь, но та сосредоточенно

ковырялась в тарелке.

– М-да, – растерянно произнесла хозяйка. – Прочитала вот недавно книгу какого-то

писателя. Он описывает трех, ой, чуть было не сказала трех мушкетеров. Нет, куда там – трех

алкоголиков. Противно читать. Эта писанина не вызывает ничего, кроме омерзения. А за

границей, например, прочитают да что про нас скажут?

– А что, за границей алкоголиков нет?

– Есть, но там это социальное явление… А у нас, в соцстране…

– Вот пусть и за границей к алкоголикам испытывают омерзение. Я так понимаю, что

литература существует не только для красивых чувств.

"М-да, ну и гражданин", – подумала Валентина Петровна, не зная к какому слою его

отнести – к рабочим, к интеллигентам или просто к бродягам. Она видела, что ее кокетство

здесь не подходит, и решила немного умерить его.

– Ну, выпейте, выпейте, – сказала она, подвигая рюмку Бояркину.

Пить Николаю не хотелось, но он понял, что его проверяют, и выпил одним махом.

– У вас какое образование? Вы где-нибудь учились? – спросила хозяйка, подперев

щеку рукой.

– В педагогическом институте, – пришлось сообщить Бояркину. – Но ушел с первого

курса.

– Как? Вы бросили институт? Нет, институт бросать нельзя.

– А почему нельзя?

– Ну… – протянула Валентина Петровна и уж тут растерялась окончательно.

В своих статьях она допускала поиски и сомнения современных молодых людей, но

сама этого не понимала, просто знала, что газетчику многое нужно допускать. В своей

многотиражке она привыкла писать так, чтобы никого сильно не обидеть и всем нравиться.

Бояркин же своей ершистостью напомнил Валентине Петровне ее молодого сотрудника –

симпатичного мальчика в джинсах, который проработал всего три месяца, но с которым уже

не было сладу. Со своим веселым, как будто даже легкомысленным характером, он писал в

основном ядовитые критические материалы. В первый же раз вместо положительной заметки

о соцсоревновании в цехе-маяке он робко положил на стол статью с заголовком "Тусклый

свет маяка". Формализм соревнования доказывался в ней так ясно, что и у самой Валентины

Петровны не осталось иллюзий на этот счет. Но кому это надо, если тут предстояло работать

и работать? Она позвонила раскритикованным. Те стали еще более обходительными, чем

раньше, и обещали исправиться без статьи. Когда Валентина Петровна объяснила ситуацию

сотруднику, тот лишь хмыкнул, а на другой день с улыбочкой подал коротенькую заметку

"Ржавые рубли" о порче дорогой техники под дождем и солнцем в другом хорошем цехе с

таким же симпатичным руководством. Валентина Петровна попыталась в ней кое-что