Молодой Бояркин

Наденьки, запахивая халат, выглянула какая-то испуганная, новенькая в палате, женщина.

Оглянувшись в глубь палаты она, жестикулируя, передала, во что одет Бояркин, показала и

усы. Потом, выслушав кого-то из глубины палаты, открыла окно и сказала, что у него

родился сын.

Дождик крапал уже и до этого, но тут, наконец, бабахнуло! Молодая женщина

испуганно взглянула в небо и захлопнула створку. Сорвавшийся с неба шквал, будто в

железных сапогах большими шагами пробежал по железной крыше. Что-то глухо стукнуло, и

сверху полетели куски штукатурки, где-то рядом рассыпалось на асфальте стекло…

И Бояркин вдруг словно проснулся. Проснулся от всей своей привычной вялой жизни,

от пустых планов на сегодняшний день, от слепоты на все окружающее. Да только ли сегодня

была эта зрячая слепота? Окружающий мир прорезался вдруг более сильными красками,

большими звуками, ясным смыслом. "Вот так дела!" – ахнул Бояркин, инстинктивно

прижимаясь к высокой стене под окнами. Дождь шел сочный, с обширным, на весь город

шумом. Николай прислушался к грому на небе и к грому железа на крыше. Ему бы надо

подумать о сыне, который родился, но он умышленно не допускал пока этой мысли

вплотную, а старался сначала насладиться, наполниться, соединиться с окружающим. И

когда все установилось, тогда он подумал о сыне, который еще крепче привязал его теперь к

миру. Не все доходило до Николая; он еще не знал нежности к сыну и понял пока лишь то,

что произошло что-то, чему люди придают очень большое значение. "Когда я служил на

корабле, – подумал он, – когда после службы был в Ковыльном и в Елкино, когда была

опасная авария на нефтекомбинате, я еще не имел этого. А теперь я как будто перешел в

другую весовую категорию".

А ведь, оказывается, еще утром, когда они с Ларионовым в четыре руки обтягивали

большие гайки, уже тогда природа пыталась что-то подсказать. На высоте, где они работали,

ветер завывал, составляя над головами какие-то картины из облаков, которые некогда было

рассматривать. И ведь даже сейчас, когда, приближаясь к роддому, он думал о каком-то кино,

ветер не зря становился все яростней, а небо все темнее. И когда он через единственную арку

вошел в квадратный двор, то ветер был уже таким сильным, что, завихряясь в этом

пятиэтажном свистке, уносил в квадрат неба записки, оберточную бумагу, листы картона, так

что знакомое окно трудно было найти глазами, забитыми пылью. Только круглый дурак мог

не догадаться, что это назревание должно было как-то разрешиться.

…Дождь был проливным, шумящим и ручьистым, гудящим в чугунных решетках

канализации. Николай побрел по асфальту босиком, как не ходил, пожалуй, с самого детства.

В городе дождь был как бы сам по себе. На заводе тот рабочий замечает дождь, у которого

есть дача. От него удирают здесь, как от какого-то недоразумения. Даже городская ребятня

радуется ему меньше, чем сельская. А взрослые любуются порой чем-нибудь пустячным, а на

такое интересное событие, как дождь, не обращают внимания. Несчастные людишки…

До сегодняшнего дня на рождение ребенка Николай смотрел лишь как на средство для

излечения Наденьки от хандры и лености. Это событие должно было, наконец, освободить ее

от чрезмерной раздражительности. Какая же это была глупость!

Возбужденный Бояркин все не заметил явный перекос в воображаемом единстве

рождения сына и ярком проявлении природы. Ведь гроза началась лишь в момент известия о

рождении, а само рождение, как сообщили потом в регистратуре, было ночью. Хотя есть ведь

правда и в том, что родившийся человек начинает жить не только сам по себе, но и рождается

как новое понятие в умах других людей. И даже "сам для себя" человек рождается не в день

рождения, а в тот момент, с которого его жизнь помнится. Человек не может вспомнить

своего рождения, но может вспомнить что-то самое первое. С какого-то момента он словно

находит себя в жизни. Наверное, это очень важно, какая деталь из всего окружающего

включила твою голову в сознательную работу. И эта первая вспыхнувшая деталь: сучок на

фанере с обратной стороны кухонного шкафа, или руки матери, или высокая трава прямо

перед глазами и даже над головой, в которой ты ползал, или паутинка на осенней ветке, или

что-то еще – является зачином всей будущей личности. Детские воспоминания Бояркина

были поздними, и самым первым из них он считал то, как стоял однажды в одних трусиках

на скользком дощатом крыльце под струями воды, катящейся с крыши. Потому-то, как ему

теперь показалось, дождь и сопровождал всегда все важные события его жизни.

"Мужик! Целых четыре килограмма! – восторженно думал Бояркин, шлепая по

грязным пенистым лужам. – Так-то, знайте нас!" И ему, вымокшему до нитки, было очень

жалко, что на улице не много прохожих.

Дома со стаканом вина в руке он произнес тост:

– Пусть растет мой сын веселым и гордым, красивым и… – Николай сел и задумался. –

Нет, все это не важно, – продолжал он тихо. – Пусть он будет добрым, но счастливым, если

такое возможно. Пусть он будет обязательно счастливым.

Потом, сидя с блестящими глазами, Бояркин задумчиво, без закуски пил опять же