Молодой Бояркин

плохое красное вино, начиная догадываться, что ему вовсе и не хочется его пить, но он сам

перед собой разыгрывает какую-то фальшивую комедию. Кругом было тихо. Возбуждение

проходило. Николай почувствовал холод от мокрой одежды, взглянул на пол и увидел

грязные лужи от стекающей с него воды, "Господи, какой я комедиант, – вдруг сказал он себе

уже совсем определенно, и это неизвестно откуда всплывшее словечко "комедиант"

показалось обидным и унижающим до слез, – все ложь: и это вино, и мои слова. Сижу тут,

умиляюсь красивыми символами. Да при чем здесь дождь, гроза? Да в ясный день я бы

выдумал еще более прекрасное обоснование, нашел бы еще более красивые символы. Какая

же я скотина! Какого счастья я ему пожелал!? Откуда оно возьмется? Ведь ничего не

изменишь. К черту все мои теории. Каждому человеку дается испытать то, что сегодня

досталось испытать мне, но почему моя радость должна быть отравленной? Это я сам

поставил себя в такие условия. А теперь сижу тут, пытаюсь все опоэтизировать… Дурак!"

Николай налил еще и выпил. Посидел несколько минут, чувствуя подступающее

опьянение. Потом поднялся, зашел за дощатую перегородку и упал в мокрой одежде на диван

лицом вниз. "Нет, как-то надо выпутываться из этого положения, – билась в его голове одна и

та же мысль, – но как!?"

* * *

Через десять дней Бояркину вручили в роддоме перевязанный синей лентой пухлый

рулон, в котором уверенно зашевелилось что-то маленькое и твердое. Оказывается, Николай

слишком широко, не по росту нового человека, взял сверток, и середина провисла. Полная,

белая сестра, умилившаяся испугом молодого отца, помогла и, откинув угол одеяла, показала

красное, некрасивое личико, затерявшееся в кружевах. Глазки на личике вдруг открылись,

тельце напружинилось, и маленький беззубый ротик зевнул. Этот зевок поразил Николая. Он

растерянно взглянул на сестру. "Он что же, уже и зевает?" – спрашивал весь его вид. Бояркин

ожидал увидеть что-нибудь только готовящееся жить, а не живущее уже по всем

обязательным законам. После рождения сына Николай посочувствовал физическим

страданиям жены, но может ли быть мужское сострадание равноценным женскому

страданию? Поэтому-то появление новой жизни удивило его именно легкостью и простотой.

Накануне выписки Бояркин перебирал фотографии и наткнулся на одну Наденькину.

Пятилетняя смеющаяся девочка с кривоватыми ножками, в белом платьице, в белых трусиках

стояла у темной праздничной елки. Она была счастлива и осторожно пальчиками

придерживала коротенький подол. Николай чуть не задохнулся от жалости, вспомнив

Наденькин рассказ о том, что это платьишко было сшито Ниной Афанасьевной из наволочки

и куска старой простыни. Его чувство к Наденьке и без того было сплошной жалостью; он

жалел ее и за ее вялость, и за капризы, и за то, что просто спит или уходит на работу к каким-

то своим мензуркам, но тут жалость захлестнула его прямо-таки физическим болезненным

приступом. "Ничего, ничего, – успокоил себя потом Николай. – Любовь придет через

ребенка. Разве можно любить ребенка и не любить женщину, которая его родила? Не знаю,

но, кажется, невозможно – это было бы несправедливо".

Наденька, вышедшая вслед за медсестрой, была еще слаба после родов, во время

которых потеряла много крови. Она смотрела на мужа с настороженной улыбкой, пытаясь

заметить, как он примет ребенка – для нее это было очень важно. Женщины в палате

рожавшие уже не впервые, сочувствовали ей, молоденькой, и Наденька пожаловалась им на

свою непростую семейную жизнь, на странного, строгого мужа. "Да кто же он у тебя такой?"

– спросили ее, и Наденька рассказала, что детство у него было нормальное (не то, что у нее).

Служил на море, – кроме воды, за три года ничего не видел – это он сам однажды сказал,

учился в институте на каком-то факультете, но не то бросил его, не то отчислили. Много

книжек прочитал… Женщины, конечно же, рассудили, что бросать Наденьку он не имеет

права, и мудро посоветовали: "Делай так, чтобы он побольше оставался с ребенком".

Оказавшись дома, Наденька все ломала голову над тем, как выполнить этот совет, ведь

ребенок был совсем маленький. Сообразила, когда подошло время купания.

– Я боюсь. Еще сделаю что-нибудь не так, – сказала она.

Николай засучил рукава сам. Держа в ванне на плаву невесомое тельце, завернутое по

всем правилам купания в пеленку, он начал свободной ладонью лить на него воду. Малыш

прислушивался к журчанию, время от времени резко двигая ручкой или ножкой, и Николай

вдруг тихо засмеялся. Наденька отвернулась, смахнула выкатившиеся слезы и высморкалась

в передник. Жизнь казалась ей бесконечной.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Нефтекомбинат, занимающий громадную территорию, был окончанием города.

Родился он двадцать пять лет назад на пустыре, и город сам дотянулся до него улицей,

которую заселили рабочие нефтекомбината, назвав ее, конечно же, улицей Нефтяников.

Одного жителя этой улицы в городе называли главным нефтяником, и когда он умер, то

общее название улицы словно конкретизировалось его именем. Тем человеком был Анатолий