Молодой Бояркин

тетке Полине? Наверное, так.

Николай пересчитал все деньги – не хватало даже на билет в один конец. Он быстро

оделся и побежал к Ларионову.

Борис только что поднялся – умытый, но не причесанный, он пил чай. Пригласил и

Николая. Бояркин, увидев густой, по-деревенски беленый молоком чай и хлеб с маслом,

почему-то даже не почувствовал голода. Ларионов отдал ему все деньги, которые нашлись, и

сказал, что звонить на работу, предупреждать не надо, – он все объяснит сам.

Теперь нужно было съездить к дяде Никите. Не соединиться ли им? Бояркин был в

овчинном полушубке, и в автобусе весь взмок. Но такси слишком дорого, а денег в обрез.

Дядя, позванивающий большими ключами от гаража, встретился у подъезда. Как

показалось Бояркину, он был совершенно спокоен.

В любой ситуации Никита Артемьевич привык чувствовать себя этаким молодцом,

превосходящим в чем-то всех остальных. Это удавалось даже теперь. Он находил какую-то

особую весомость мироощущения в том, что у него, как у каждого нормального человека,

была мать, и вот теперь, когда мать умерла, к нему пришло большое горе, которому, конечно,

сочувствуют все. Сегодня он понравился сам себе тем, что он, такой сильный, решительный

и строгий человек, оказывается, любил свою слабую старушку-мать и очень дорожил ею. И

вот это-то нежно-горькое чувство давало ему ощущение здоровой, крепкой полноценности.

Горе не только не подчинило Никиту Артемьевича, но даже и не покачнуло его – он остался

самим собой.

– Ничего не поделаешь, – успокаивая племянника, проговорил он. – Не вечной же она

была. Ты что, летишь?

– Ну а как же!? Прямо сейчас. А ты когда?

– Сейчас надо еще по магазинам пробежаться – там ведь, в этом Мазурантово… Ты

хоть понял, что надо ехать в Мазурантово? Там, наверное, ничего не достанешь. Надо хоть

колбаски на поминки прихватить… Ну, что, вместе пробежим?

– Нет, я в аэропорт, – сказал Николай.

Ясным и понятным Бояркину казалось сейчас одно: если беда, значит надо спешить.

Покупая билет, ему пришлось многим показывать свою телеграмму, умолять о

сочувствии. И все, к кому он обращался, верили больше его искренности, чем телеграмме,

которая, оказывается, должна была быть заверенной врачом. Через полчаса билет был

куплен, а еще через два часа Николай сидел во взлетающем самолете. Эта война за билет,

ожидание нужного рейса, вся церемония прохождения и усаживания в самолет,

прислушивание к прогревающимся двигателям отвлекли его, но в пути к нему вернулись все

тяжелые мысли, от которых теперь нельзя было отмахнуться. Бабушкину жизнь, как ему

казалось, он знал хорошо, потому что бабушка была всегда откровенна с ним. Знать-то знал,

но по-настоящему задумывался о ней впервые. Николай как-то забыл, что бабушка

относилась к поколению тех комсомольцев двадцатых-тридцатых годов, которые теперь

часто выступают на линейках, собраниях, но вот ни ее, ни Нину Афанасьевну невозможно

было представить выступающими. Центр их жизни остался в заботах о детях, хлебе, об

урожайной погоде. И испытаний им хватило. Жизнь Нины Афанасьевны была окрашена

трагизмом, а жизнь бабушки нуждой и как бы печалью…

* * *

В последнее время Степанида часто и выматывающе болела – у нее было повышенное

давление. Из Ковыльного она уехала три месяца назад. А перед смертью, уже из

Мазурантово, написала письмо Георгию на Байкал с просьбой подыскать ей рядом с собой

маленький домик, примерно такой же, в каком она уже однажды там жила. Все, кто знал об

этом письме, приняли затею Степаниды как старческое чудачество.

Георгий приехал к ней, но с предложением, чтобы она жила теперь с ними вместе, а не

отдельно. Степанида лежала в больнице, и сын уехал назад, пообещав вернуться сразу, как

только она поправится. А через три дня Степанида умерла. Пошла после обеда по коридору в

туалет и упала. В последнее время она часто падала. Ее укладывали, ставили укол, если

требовалось. Степанида отходила, вспоминала, куда шла, и, отдохнув, направлялась туда же.

– Бабка, ты куда? – крикнул ей в этот раз кто-то из знакомых.

– Жениха искать… – со смехом ответила она, потому что привыкла смеяться над своей

немощью и тяжелой походкой.

Полина разослала телеграммы во все концы: Георгию – на Байкал, Олегу – на Лену,

Людмиле – в Саратов, Лидии – в Тулу, Марии – в Ковыльное за триста километров, Никите и

племяннику Николаю – в центр Сибири.

Первыми на следующее утро приехали на "Жигулях" Мария с Алексеем.

– Ну, слава богу, – измученно сказала Полина, встречая их в ограде, когда они с ходу

вкатили в раскрытые настежь ворота. – Я уж места не нахожу. Поднялась раным-рано,

прибралась и слоняюсь из угла в угол. Уж смотрела ее карточки, да выла сидела. Говорю: не

нужны мы тут с тобой, мама, никому – никто не едет. И Вася с утра где-то пропадает. Маму-

то надо забирать…

Сестры обнялись и заплакали. Алексей, пережидая слезы, отошел в сторону.

Часов в десять Василий, черный, шустрый, широкоскулый, но узкоглазый мужичок,

подъехал на бортовой машине с новым гробом. Мужчины съездили и привезли тело. Вдвоем

с трудом сняли полную и тяжелую Степаниду.