Молодые львы

Вторую кровать занимал человек-ожог. Он сгорел вместе со своим танком, на нем буквально не осталось живого места. Забинтованный с ног до головы, танкист лежал неподвижно, наполняя прохладную палату с высоким потолком характерным сладковатым запахом гниющей на костях плоти, с которым не мог сравниться даже запах мертвечины. Гарденбург, однако, зловония не чувствовал, поскольку напрочь лишился самого органа обоняния. А какая-то расчетливая медицинская сестра учла это удачное обстоятельство и поместила их в одной палате, потому что госпиталь, занявший просторную виллу преуспевающего лионского промышленника, владельца фабрики шелковых тканей, испытывал недостаток площадей: поток интересных, с точки зрения хирургов, пациентов, прибывающих с африканского фронта, не иссякал.

Кристиан лежал в более крупном солдатском госпитале, который находился у подножия холма, но неделю назад ему выдали костыли, и он вновь почувствовал себя свободным человеком.

– Мне очень приятно, Дистль, что ты пришел навестить меня, – продолжал Гарденбург. – У людей есть дурная привычка относиться к раненым, как к маленьким детям или к слабоумным.

– Мне очень хотелось повидаться с вами и лично поблагодарить за все то, что вы для меня сделали. Когда я узнал, что вы на острове, я…

– Ерунда! – Удивительно, но голос Гарденбурга остался таким же резким, отрывистым, не терпящим возражений, хотя фасад, за которым находился «динамик», снесло до основания. – Благодарность тут совершенно неуместна. Уверяю тебя, руководствовался я отнюдь не чувствами.

– Конечно, господин лейтенант.

– На мотоцикле было лишь два места. Только двое могли спастись, чтобы и дальше служить Рейху. Если бы в роте нашелся человек, который мог бы принести больше пользы, чем ты, гарантирую, что ты остался бы с остальными.

– Понимаю, господин лейтенант. – Кристиан смотрел на гладкую, белую, аккуратно наложенную повязку, полностью скрывающую то кровавое месиво, которое предстало перед его глазами на горной дороге за Эс-Саллумом, когда вдали затихал гул английских самолетов.

Вошла медсестра, женщина лет сорока, с полным, по-матерински добрым лицом.

– Достаточно, – заявила она скучающе-деловым, далеко не материнским тоном. – На сегодня хватит.

Медсестра осталась стоять у двери, дабы убедиться, что посетитель покинул ее пациента. Кристиан медленно поднялся, взял костыли. Каждый его шаг сопровождался гулким стуком дерева по мрамору.

– Я по крайней мере смогу ходить на своих двоих, – подал голос Гарденбург.

– Да, господин лейтенант, – согласился с ним Кристиан. – Если позволите, я еще раз навещу вас.

– Если хочешь, приходи, – ответил голос из-под повязки.

– Сюда, сержант, – указала медсестра.

Кристиан неуверенно заковылял к двери, он еще не научился в должной мере пользоваться костылями. Каким сладким показался ему воздух в коридоре, куда не долетал запах от человека-ожога!

– Ее не смутит перемена в моей внешности. – Белая стена из бинтов чуть глушила голос. Лейтенант говорил о своей жене. – Я написал ей письмо, сообщил, что получил ранение в лицо, а она ответила, что гордится мной и шрамы от ран только украшают мужчину.

Полностью лишиться лица и получить шрам от раны – две большие разницы, подумал Кристиан, но оставил свои мысли при себе. Он опять сидел между кроватями, вытянув ногу и приставив костыли к стене.

Теперь он приходил к лейтенанту практически каждый день. Лейтенант часами говорил сквозь белые бинты, Кристиан слушал, лишь изредка прерывая монологи Гарденбурга коротким «Да, господин лейтенант» или «Нет, господин лейтенант». От человека-ожога воняло по-прежнему, но Кристиан вскоре убедился, что после первых мгновений, когда перехватывает дыхание, к этому запаху привыкаешь, а потом и вовсе перестаешь его замечать. Оторванный от мира слепотой, Гарденбург говорил спокойно и размеренно, час за часом разматывая нить своей жизни, словно теперь, не по своей воле оказавшись не у дел, проводил полную инвентаризацию этой жизни, оценивал поступки, анализировал прошлые триумфы и ошибки, строил планы на будущее. На Кристиана речи лейтенанта действовали как наркотик, они завораживали его, и вскоре он проводил по полдня в этой дурно пахнущей комнате, следуя по извилистым дорожкам жизни другого человека, с которым – Кристиан это чувствовал – все теснее связывала его судьба. Госпитальная палата стала и лекционным залом, и исповедальней, здесь перед Кристианом открывались его собственные ошибки, здесь обретали более четкие формы, выкристаллизовывались его смутные надежды и чаяния. Война превратилась в призрак, который бродил по другим континентам, в фантасмагорический парад теней, в приглушенные раскаты далекой грозы, а все реальное, правдивое, настоящее сосредоточилось в этой комнате, из окон которой открывался прекрасный вид на голубую бухту. В комнате, где неподвижно лежали два забинтованных смердящих тела.

– После войны мне без Гретхен не обойтись, – говорил Гарденбург. – Гретхен – это имя моей жены.

– Да, господин лейтенант, – отозвался Кристиан. – Я знаю.

– Откуда? Ах да, ты же отвозил ей посылку.