Молодые львы

Ной думал, что улыбается Джонни Бурнекеру, но потом понял, что не сможет шевельнуть губами, как бы ни пытался. И еще этот холод, ужасный холод… Не бывает во Франции такого холода летом, в солнечный день, в июле. Молодой парень его лет просто не может так…

– Джонни, – сумел прошептать Ной. – Не волнуйся, Джонни. Береги себя. Я вернусь, Джонни, честное слово, я вернусь…

Война приняла странный оборот. Никаких тебе окриков и ругательств. Никакого Рикетта, потому что Рикетт умер у Ноя на руках, оросив его своей сержантской кровью. Теперь место Рикетта занял сладкоголосый, маленький, косоглазый повар с нежными руками, добрый, как Христос, косоглазый, тонкоусый Христос. И еще было худощавое, печальное лицо генерала, который отрабатывал свое жалованье, прогуливаясь под пулеметным огнем со стеком под мышкой. Генералу с таким трагичным и властным лицом он ни в чем не мог отказать. И еще были слезы его брата Джонни Бурнекера, которому Ной обещал, что никогда не покинет его, потому что они приносили друг другу счастье и остались бы живы, даже если бы погибла вся рота. А рота могла погибнуть, поскольку впереди солдат ждали все новые и новые вечнозеленые изгороди. Армия изменилась, изменялась прямо на глазах, быстро и неотвратимо, Ной чувствовал это сквозь туман тюбиков с консервированной кровью и жгутов, морфия и слез.

Санитары положили Ноя на носилки и понесли в тыл. Ной приподнял голову. На земле, сбросив каску, забыв обо всем, сидел Джонни Бурнекер, оплакивая своего друга. Ной попытался позвать его, заверить, что в итоге все будет хорошо, но ни звука не сорвалось с его губ. Голова Ноя упала на носилки, он закрыл глаза, потому что не было сил смотреть на покинутого друга.

Глава 31

Под жарким летним солнцем дохлые лошади начали раздуваться и смердеть. Вонь эта смешивалась с едким больничным запахом, идущим от разбомбленного санитарного обоза: перевернутых повозок с бесполезными красными крестами, рассыпанных резко пахнущих порошков, ворохов бумаг. Убитых и раненых забрали, а остальной обоз никоим образом не изменился с того самого времени, как с ним разобрались американские пикирующие бомбардировщики.

Кристиан медленно тащился мимо обоза на своих двоих, по-прежнему со «шмайсером», в группе из двадцати человек, также отбившихся от своих частей. Он присоединился к ним рано утром, после того как покинул наспех сколоченный взвод, в котором провел последних три дня. Кристиан был полностью уверен, что ночью этот взвод сдался американцам. Кристиан испытывал чувство глубокого удовлетворения, поскольку больше не нес ответственности ни за этих людей, ни за их действия.

Глядя на брошенный обоз с жалкими красными крестами, которые не принесли никакой пользы, Кристиан испытывал все нарастающие злость и отчаяние. Злился он на молодых американцев, которые со скоростью четыреста миль в час спикировали на едва плетущиеся в гору повозки, везущие раненых и больных, и, охваченные бездумным стремлением убивать, окатили обоз свинцовым дождем и засыпали его бомбами.

По лицам людей, шагавших рядом, Кристиан видел, что они не разделяют его злости. На их долю осталось одно отчаяние. Они утратили способность злиться и теперь, вконец измученные, еле переставляли ноги, сгибаясь под тяжестью ранцев, не отрывая глаз от дороги; некоторые были без оружия. Они не замечали ни уничтоженного обоза, ни идущей от него вони. Они шли на восток, изредка вскидывая глаза к безоблачному, а потому смертельно опасному небу, напоминая затравленных зверей, которые без надежды на спасение ползут в свое тихое, укромное логово, где могут спокойно лечь и умереть. Попадались среди них и такие, которые в безумной жадности, несмотря на все ужасы отступления и поджидающую за каждым поворотом смерть, тащили на себе награбленное добро. Один солдат нес в руках скрипку, украденную из гостиной какого-то ценителя музыки. Из ранца другого выглядывали два серебряных подсвечника – молчаливое и убедительное свидетельство того, что этот солдат, видя агонию армии, не терял надежды на обеды при свечах за накрытым скатертью столом. Красноглазый верзила с копной светлых волос потерял каску, но не расстался с десятком деревянных ящичков с камамбером. И когда он обгонял Кристиана, тот почувствовал, что к обозной вони добавился характерный запах знаменитого мягкого сыра.

На первой повозке стояла 88-миллиметровая зенитка. Расстрелянные лошади застыли, натягивая постромки, – видать, перед смертью от страха пытались рвануть галопом. Лафет и ствол зенитки побурели от крови. И это немецкая армия, с отвращением думал Кристиан, проходя мимо. Лошади против самолетов. В Африке по крайней мере отступали на машинной тяге. Ему вспомнились мотоцикл и Гарденбург, итальянский штабной автомобиль, санитарный самолет, который через Средиземное море доставил его в Италию. Вот она, судьба немецкой армии: по ходу войны переходить на все более примитивные средства и методы. Сплошные эрзацы. Эрзац-бензин. Эрзац-кофе. Эрзац-кровь. Эрзац-солдаты…