Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Хотя добродетель и коррупция сами по себе составляли замкнутую и жесткую схему, они могли функционировать таким образом лишь в отсутствие какой-либо другой модели. В Британии, как мы видели, существовала «придворная» идеология, менее разработанная и распространенная, чем идеология «страны». Впрочем, с одной стороны, она позволяла противникам Болингброка эффектно парировать некоторые его обличения, с другой – оказалась развита Юмом и его преемниками до сложной и амбивалентной философии истории. В основе ее лежало не простое противопоставление добродетели и коммерции, а осознание их взаимопроникновения, как в случае с землей и денежным обращением, властью и свободой; мы видели, что еще в 1698 году создатели идеологии «страны» признавали справедливость этого утверждения, хотя и делали из него разные выводы. Более того, в Британии «Двор» и «Страна» сами существовали в симбиозе, и дворяне «Страны» никогда не были настолько радикально независимыми, какими им хотелось бы казаться1248. Государственные ценные бумаги, армия и занимающаяся патронажем исполнительная власть служили элементами реальности, так же как и собственность, делавшая людей добродетельными, в этой своей способности отчасти опиралась на механизмы торговли и колебания ставок по кредитам; и хотя трудно отрицать развращающее воздействие подобных явлений, так же сложно не признать, что в мире коммерции должна существовать добродетель, а в мире воплощенной истории – ценности. Политическая независимость джентри заключалась в их способности влиять на эти процессы, сглаживая и сдерживая то, что иначе могло нанести ущерб их независимости; и вероятность конечной катастрофы уравновешивалась возможностью без конца ее отсрочивать. Доктрина парламентской монархии, утверждавшая, что исполнительная власть и выборное представительство могли сосуществовать, признавая при этом, что патронаж оказывался до некоторой степени необходим для достижения практических результатов, была одним из типов реакции на такое видение политики, равно как и учение Юма, что власть и свобода, эгоизм и альтруизм, страсть и разум находятся между собой в сходных отношениях конфликта и симбиоза. Английским и шотландским теоретикам не удавалось избавиться от мысли об окончательной угрозе коррупции, однако в основном они освободились от болезненного ощущения езды на колесе [Фортуны], в любой момент грозившей обернуться катастрофой.

В колониях восприятие действительности в гораздо большей мере было пронизано ощущением непрочности, и объяснить это отчасти можно тем, что они составляли «Страну» без «Двора»; они не сталкивались напрямую с модерным правлением как силой, с которой следовало так или иначе уживаться; созданные модерным правлением на расстоянии, они не вступили с ним в непосредственный симбиоз. Чем стремительнее росла их видимая независимость, тем сильнее они ощущали, что их добродетель принадлежит им самим, но чем более активно было правление, в котором они не принимали непосредственного участия, тем больше им казалось, что их независимости и добродетели грозит сила, которую они могли назвать только коррупцией; и, как научили их Макиавелли и «Письма Катона», коль скоро они не доверяли правлению, всякое событие могло вызывать у них опасения. Тирания и в самом деле чудилась им «в любом резком запахе». Трактовка, предложенная Бейлином и Вудом, совершенно вытесняет интерпретацию Бурстина и Харца, считавших, по-видимому, что в Америке отсутствовала идеология, ибо она могла появиться лишь в результате характерных для Старого Света социальных конфликтов, которые не распространились по ту сторону Атлантики1249. Как мы теперь видим, модерное и эффективное правление перенесло на американскую почву страх перед самой модерностью, современным идеологическим выражением которого служила чувствительность к угрозе добродетели со стороны коррупции.