Однако в диалектику вовлечены две стороны, особенно если речь идет о прогрессе и деградации, и, конечно, можно написать историю Шотландской школы, сделав акцент почти исключительно на тех аспектах ее мысли, которые считаются прогрессивными (она стремилась показать, как коммерция и специализация сформировали общество и культуру) или консервативными (она пыталась продемонстрировать, как можно сгладить конфликт между прогрессом общества и отчуждением личности или удержать их в равновесии, которое бы почти не вызывало раздражения у каждой из сторон). Шотландская мысль обычно не являлась утопической в том отношении, что показывала, как силы прогресса в конечном счете преодолевают силы распада – она не давала окончательного ответа на проблему личности и общества, – но и не оказалась подавлена трагическим чувством исторического противоречия. Нет ли, если учитывать противопоставление Афин Спарте или Риму, скрытой иронии в том, что Эдинбург в годы его расцвета называли «современными Афинами»? Но если мы сделаем вывод, что шотландские философы рисовали будущее, в котором прогресс и коррупция могли сосуществовать на протяжении долгого времени, важно понимать, было ли временнóе измерение этого будущего только случайным и секулярным – в том смысле, что не существовало ничего, кроме враждующих социальных сил, и окончательного разрешения конфликта между ними не предполагалось. Или же оно являлось отчасти апокалиптическим, в том смысле, что в конце концов следовало ожидать несомненного упадка и уничтожения любого человеческого общества, но что человек своими усилиями, если обстоятельства будут благоприятствовать тому, может отсрочивать его почти бесконечно. Однако в обоих случаях Жан-Жак Руссо – приезд которого в Шотландию, подготовленный Юмом, в силу психологических причин так никогда и не состоялся – явился бы гостем, который обвиняет пригласивших его хозяев и собратьев, параноидально заявляя, что между личностью и обществом действительно есть напряжение, чреватое апокалиптическим потенциалом, что апокалипсис уже пришел в своем собственном лице и что, если подумать, он, очевидно, присутствовал еще с момента появления человеческого общества.
Руссо был Макиавелли XVIII века, поскольку резко и скандально вскрывал противоречие, с которым другие пытались сжиться1244
. Если представители Шотландской школы полагали, что у людей в обществе есть шансы в той или иной мере разрешить спор между добродетелью и культурой, роль Руссо заключалась в том, чтобы настаивать: это противоречие невыносимо в каждый момент существования каждой отдельной личности и так есть и было всегда в истории общества. Поскольку по природе своей общество облагораживало человека, а затем посредством тех же механизмов приводило его в смятение и отчуждало, нет такого мгновения в прошлом, настоящем или будущем, которое бы не сопровождалось этим двойным процессом. Весь проект общества был по своей природе необходимым и саморазрушительным. Эта идея произвела впечатление, во многом схожее с тем, какое произвело заявление Макиавелли о разрыве между гражданскими и христианскими ценностями; как и в случае с Макиавелли, потребовалось время, чтобы распознать необычайную силу интеллекта, сделавшую Руссо одним из величайших классиков гуманистической традиции. Он исследовал тему отчуждения личности с такой полнотой, что, пожалуй, не осталось никакого иного прибежища, кроме как встать на моральную и идеалистическую точку зрения, согласно которой личность воплощала в себе и пыталась примирить противоречия истории, – направление мысли, которое у Маркса соединилось с анализом социальных последствий разделения труда, начатым шотландскими мыслителями. Однако эта история выходит за рамки нашей книги. Настоящее исследование гражданского идеала личности и последствий его артикуляции должно завершиться его последним великим домодерным расцветом, произошедшим в американских колониях, и его влиянием на американское восприятие личности и истории.Глава XV
Американизация добродетели