Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Фергюсону не оставалось другого выбора, – к этому вынуждало философа отсутствие торговой этики, – кроме как утверждать, что прогресс цивилизации представлял собой преумножение вторичных ценностей, погоня за которыми требовала разделения труда и личностной профессионализации. Когда человек стремился к обретению сопряженной с цивилизацией ценности или комплекса ценностей, он все больше зависел от тех, с кем заключил договор, возложив на них специальные функции, отличающиеся от его собственных, все меньше действуя как личность, непосредственно связанная с обществом в его неопределенной форме; и, если здесь и следовало искать истоки индивидуальности, человек утрачивал существенный элемент собственного «я» по мере того, как прогресс делал его все более утонченным. Даже обогащаясь, личность оскудевала. Мы наблюдаем, как античная концепция коррупции сливается с модерной теорией отчуждения и становятся заметны гуманистические корни раннего марксизма. Теоретики Шотландской школы, пользующиеся развитой экономической схемой стадий человеческого прогресса, обнаруживают ту же проблему. Конечно, с точки зрения Адама Смита, принцип разделения труда и обмена товарами и услугами действовал с начала истории; он привел не только к удовлетворению большего числа потребностей человека, но и к развитию у него новых способностей, желаний и стремлений, так что личность становилась все более многогранной и богатой; Смит таким образом поясняет, почему примесь торговли была необходима, чтобы сделать человека способным к гражданской жизни. Однако мы чувствуем намек, что некий благоприятный момент наступил и прошел. Тем, кто всю жизнь проводит, прилаживая головки к булавкам, – предшественникам пролетариата Маркса и конвейерных рабочих ХX века, – не просто отказано в досуге, позволяющем наслаждаться множащимися в обществе благами; сама способность к этому постепенно у них атрофируется, и, если специализация труда в ходе истории способствовала все большему многообразию человеческой личности в целом, их личности теперь подвергаются обратному воздействию, становясь одномерными1241. Джон Миллар, наиболее выдающийся ученик Смита и его непосредственный преемник, написал четырехтомный исторический труд о развитии английского политического общества, где сформулировал тот же тезис, но в категориях, обнаруживающих родство его позиции с гражданским гуманизмом. Добродетель и коррупция – ключевые понятия, которыми оперирует Миллар, и он снова и снова возвращается к вопросу, не становятся ли люди все более уязвимы для коррупции по мере того, как общество прогрессирует, делая их способными к свободе и добродетели1242, не только в том смысле, что добродетельным людям уже нечего бояться, кроме порчи, – смысл здесь более глубинный и тревожный: те же исторические силы, что порождают добродетель, отвлекают и дезориентируют личность, не столько за счет искушения роскошью, сколько за счет запутанности моральных ситуаций и отчуждения от моральной основы, которое мы теперь подразумеваем под коррупцией. Questa ci esalta, questa ci disface1243. Добродетельная, или социально здоровая, личность разрушается, даже в момент, когда она создается.

На примере Шотландской школы мы можем видеть, как момент Макиавелли стал моментом в диалектическом процессе. Теперь существовала теория истории, показывавшая, как добродетель выстраивается и уничтожается из‐за разрастания самого общества; живущий во времени образ кентавра, который использовал Макиавелли, стремясь показать, что хотя человек был по природе zōon politikon, он никогда полностью не мог стать самим собой. Существует связь между утверждением Макиавелли, что республики никогда не приходили к полной устойчивости или к совершенной добродетели, и тем фактом, что основанная на коммерции политическая теория все чаще демонстрировала резкое разделение общества на тех, кого прогресс обогащал, и тех, кого он обеднял, и при этом оправдывала правление как необходимое зло в мире специализации и классовой борьбы. Момент являлся диалектическим в том смысле, что, хотя возможно было представить точку баланса, когда силы, содействующие развитию добродетели, и силы, подрывающие ее, находились в равновесии, историческая структура этой теории убеждала, что занимать такое положение они могли лишь кратковременно. Когда Фергюсон, рассуждая о гражданине, сводил его к представителю клана, он прекрасно понимал, что объяснить появление гражданина можно лишь прогрессом и эмансипацией из того мира, откуда происходил представитель клана. Противоречие составляло здесь самую суть, и не существовало золотого века, в который люди могли бы вернуться. Превращение иррациональной fortuna в позитивную и прогрессивную коммерцию не изменило характера момента, когда добродетель и фортуна противостояли друг другу.