Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

По природе своей Юм был наименее склонен к сетованиям из всех когда-либо живших философов, однако то обстоятельство, теперь уже известное нам, что общество торговли в конечном счете не могло защитить себя от сил, способствующих его коррупции, заставило и его пустить в ход скорбные интонации. Подобно авторам «Ответа Его Величества на Девятнадцать предложений», Юм в итоге пришел к выводу о непрочности существующего в обществе равновесия; подобно Макиавелли – и питая столь же мало иллюзий, а может быть, и меньше, потому что он еще меньше верил в то, что правление держится на добродетели каждого отдельного человека, – он признавал, что силам, подрывающим добродетель, можно противопоставить только реформу законодательства, и что есть грань, за которой вырождение быстро окажется необратимым. Если, говоря языком Монтескьё, добродетель являлась принципом существования республик, республиканская теория подразумевала, что добродетель сама должна поддерживать условия, необходимые для добродетели, и оставалась совершенно одинока в своем героизме – который, возможно, и делал ее привлекательной в то постпуританское время. И это притом, что предложенный Юмом философский, психологический и экономический анализ общества по своей тонкости и сложности превосходил всё, что могла предложить его эпоха (а в большинстве своем и другие), и не требовал прибегать к «добродетели» как овеществленной сущности, на которой основывалось все остальное. Он исключительно широко понимал многообразие социальных сил, составляющих комплекс, который обычно именовали «добродетелью», но считал, что эти силы действуют в определенных социальных условиях, которые они сами же разрушают, и, как только это произойдет, принятая риторика «коррупции» окажется как нельзя кстати.

Однако, не считая этой оговорки, отчасти именно способность Юма видеть в коммерции и страсти динамические силы, способствующие как формированию политического общества, так и активной, кинетической истории, сделала его выдающимся историком XVIII века; и никак нельзя сказать, что он не способен к оптимистичному взгляду на настоящее и будущее, в котором еще очень долго можно было бы противостоять окончательной коррупции. Великая Шотландская школа социальных философов, которых связывали с ним сложные, но тесные отношения преемственности, продолжила исследовать историческую диалектику добродетели и торговли, в значительной мере опираясь на его труды1233. Часто цитируется утверждение Юма, что человеческая природа во все времена и повсюду одна и та же. Несмотря на это, его аргумент, что разум зависит от страсти, а страсть – от опыта, мог в сочетании с набирающим популярность мнением, что торговля расширяла сферу человеческого опыта, знания и ценностей, говорить в пользу представления о людях, созидающих и преобразующих собственную «вторую природу» – которая со времен Аристотеля коренилась в привычке и любви, или опыте и страсти, – на протяжении веков своей все более активной экономической жизни. Если можно с уверенностью говорить, что лидеры Шотландской школы были знакомы с доктриной Вико, согласно которой люди создали собственную историю благодаря языковому и поэтическому воображению, то можно легко провести связь между коммерцией и воображением. А поскольку между землей и коммерцией уже существовало противостояние как между принципами сохранения и роста, движение истории от земли к коммерции в глазах теоретиков социологии или «предполагающих историков»1234 переросло в модель социального развития, включавшую в себя переход от охотников к скотоводам, земледельцам и торговцам, ближе к завершению которого начали появляться и промышленники. На каждом последующем этапе известные людям способы производства и распространения необходимых для жизни товаров обеспечивали опыт материалом, питающим страсть, воображение и интеллект, и на каждом этапе человеческая личность воспринималась как выстроенная в соответствии с моделями, приемлемыми на этой культурной стадии. Теперь была подготовлена почва для Адама Смита, его теории homo faber, теории труда, создающего ценности. Человека стало можно называть существом культурным, а культуру – продуктом экономики, и по мере того, как производимые товары, а также технологии их производства и распределения с каждым новым этапом совершенствовались, сложность человеческой культуры, воображения и личности соответственно возрастала. В этот момент возникла историческая наука, прослеживающая и объясняющая развитие культуры и торговли; и человек, все в большей мере становящийся существом историческим, оказался в самом центре соответствующего процесса.