МОНА

- Quién es el más hambre? (Пер. с исп.: «Кто тут самый голодный?») – кричит во всю глотку Санчес, хватая с подноса самый большой гамбургер. – Dios.. («Боже…»), - с набитым ртом протягивает парень. – Creo que esta comida para mí poco! («Я думаю, что этой еды для меня мало!»).

Мы все заливаемся смехом, глядя на все еще стоящего, но уже проглотившего половину булки с котлетой и овощами. Санчес – типичный испанец. У него карие глаза, смуглая кожа и темные-темные волосы, на щеке даже есть родинка, что делает его слегка похожим на Энрике Иглесиаса в молодые годы. Вообще-то, Эмин упоминал как-то, что именно так Санчеса называли в университете. Еще он такой худой, что любая одежда на нем висит, но он так много ест, что, если я не завидую ему, значит, я сошла с ума! Мне тоже хочется есть что угодно и сколько угодно, но приходится следить за фигурой, и посещения таких вот ресторанов плохо на ней сказываются. Я не страдаю булимией, но иногда приходит в голову мысль засунуть два пальца в рот и… Ну, вы поняли.

Эмин кормит меня картошкой, улыбается и сам доедает очередной наггетс. Такой красивый. И мой. На мне черный открытый топ от Dior, и татуировка прямо под локтем правой руки доступна взору Эмина. Он, вытерев пальцы салфеткой, проводит ими по надписи, которую мне набили по его просьбе. Это слова из песни «How Deep Is Your Love» группы The Bee Gees. Там написано: «We belong to you and me». Что в переводе с английского означает: «Мы принадлежим друг другу, ты и я». Мы с Эмином назвали ее «нашей песней». Каждый раз, когда мы ехали в одной машине, она звучала по радио. Выучили слова наизусть, и теперь, как раз, он напевает мне ее на ухо, играясь с концами моих волос, глядя, как я медленно попиваю апельсиновый сок из бумажного высокого стакана. Потом он шепчет:

- Люблю тебя.

Вся планета перестает иметь значение, когда Эмин говорит такие слова. Мне. Он говорит мне. Что любит меня. Продолжая потягивать напиток из трубочки, я, улыбаясь, смотрю на него. По моему взгляду он должен понять, что я чувствую то же самое, но, засмеявшись, Эмин признается:

- Когда ты не отвечаешь, я нервничаю.

Парень обнимает меня крепче, не отнимая ладони с моего плеча. Я оттягиваю ворот его летней рубашки, словно, чтобы убедиться, что татуировка на его ключице не была временной. Хотя мне и так известно, что она самая что ни на есть настоящая. На его левой ключице набито мое имя. Лолита. Наклонившись, целую Эмина прямо туда. Он резко втягивает ртом воздух, в кулаке сжимая прядь моих волос. Но в наш интимный момент вмешивается Артуро. Он и Клаудия чуть-чуть говорят по-русски, но у них это плохо получается, поэтому они стараются не пользоваться им почти никогда.

- No quiero ver cómo va a tener relaciones sexuales! («Я не хочу видеть, как вы будете заниматься сексом!») – кричит Арчи, отмахиваясь, но потом он шутливо складывает ноги на соседнем пустом стуле и делает вид, что зовет официанта, щелкнув пальцами. – Aunque, no. Quiero. Llevar a las palomitas de maíz! («Хотя, нет. Я хочу. Несите поп-корн!»)

Горсть картошки фри от меня летит ему в лицо, еще горсть – от Эмина, а Санчес, громко смеясь, дает другу затрещину. Гортанный хохот Эмина отдается вибрацией во всем моем теле, и чтобы сохранить это ощущение, я прильнула к нему так тесно, насколько возможно. Но он и не против. Он с радостью стискивает меня в объятиях.

Как и всегда.

Наши дни

- Ну, так что? – из раздумий меня вырывает голос Германа.

Я моргаю быстро-быстро, пытаясь прогнать злосчастные воспоминания о радостных временах.

- Что? – говорю я, еще не совсем понимая, чего от меня хотят.

Герман усмехается, поведя плечом.

- Мы говорили о том, была ли ты влюблена, но потом ты просто хмыкнула и ушла в себя, - объясняет парень, тщательно прожевывая во рту пищу.

Я выставляю на него палец.

- О, нет-нет, это ты решил поговорить на эту тему…

Левандовский, перебив меня, настаивает:

- Ну, а все-таки? Была влюблена? – Потом он кивает на область моей правой локтевой кости. – И что это за татуировка?

Опустив глаза на нее, я понимаю, что стоило выбрать наряд, скрывающий эту надпись.

- Здесь написано…

Герман в очередной раз прерывает мою речь. Он откидывается на сидении, в его голубых глазах пляшут огоньки.

- Я знаю, что там написано, Лолита. Это ему посвящено?

Теперь пришло мое время подкалывать его. Сложив руки на столе, я нагибаюсь и улыбаюсь ему с хитринкой.

- Ты таким тоном спрашиваешь, что я могу подумать, что ревнуешь меня, - шучу я, хохотнув.

Но лицо Германа остается непроницаемым. Я убираю прядь волос себе за ухо.

- Ладно, - вздохнув, перевожу взгляд на стол – на почти не тронутую еду. – Потом тогда ты будешь рассказывать о себе, - предупреждаю, раскатывая бумагу и доставая оттуда бургер.

И я, наконец, начиная трапезничать, в общих чертах, осведомляю Германа о самой большой любви своей жизни, о самой большой боли, о самом большом предательстве. Опускаю некоторые детали. И не только потому, что мы мало знакомы – вряд ли я решусь кому-то сознаться во всем в очень откровенной форме. Но преимущество «Лаванды» в том, что он умеет слушать.