Мона Ли

— Куда? Куда я мог деть это чертово письмо? — Пал Палыч методично выдвигал один за другим длинные, глубокие ящики письменного стола, сработанного с истинно немецкой тщательностью. Здесь были предусмотрены места для бюваров, отделения для карандашей, даже осталась жива почти новая, огромная готовальня, открывавшаяся нажатием потайной кнопочки. Все бумаги были разложены строго по нужным папкам, пронумерованы, документы подшиты, даты проставлены. А письма, адресованного Маше — не было. Пал Палыч видел перед собой, как сейчас — этот обычный конверт, с казенной маркой, расплывшимся штемпелем, адресом, написанным мелким, кривоватым почерком. Где это письмо? Пал Палыч принялся за коробки из-под обуви, наполненные старыми документами, дубликатами бумаг и прочим, хранимым так — «на всякий случай». Письма не было. Зато попалось на глаза «Свидетельство о рождении», и пал Палыч автоматически распахнул его, прочел в сотый раз знакомые строчки, написанные фиолетовыми чернилами, и хлопнул себя по лбу. Нонна Захаровна Ли! Волнуясь, Пал Палыч пролистал все бумаги об усыновлении Моны Ли — все было на месте, оставалось немедленно выправить новое Свидетельство, чтобы права Пал Палыча были признаны официально, и никакой Захарка не смог отобрать у него дочь, а маленькая полукореянка Мона Ли стала Нонной Павловной Коломийцевой.

Мона Ли, высадив в ряд свои игрушки, села напротив них на ковер и строго сказала:

— Я буду теперь актрисой в кино. Я с папой и бабушкой уеду в большой город. И там я буду настоящей принцессой. Царевной. Помните? Я вам читала сказки? Вот, про Аладдина. Я буду царевной Будур. Вот. И меня будут все любить и никто не будет обижать. И не будут дразнить Мона-Лимона! Никогда, потому, что я — красавица.

Куклы молча соглашались — неужели что-то можно возразить?

Пришла бабушка, Мона покорно пошла чистить зубы и заплетать косу на ночь. Она могла заплетать только кончик — а бабушка расчесывала ее чудесные волосы, и начинала плести — ниже затылка, чтобы спать было — удобно.

— А теперь зайди, скажи папе — спокойной ночи! — Инга Львовна поцеловала Мону в прохладную щечку.

Эдик Аграновский, хорошо поужинав в ресторане гостиницы, утирал платком лоснящиеся губы и кричал в трубку:

— Москва? Москва? Ну, и что? Разница во времени! Слушайте, девушка, мне срочно! Киностудия «Госфильм», шутите? Быстро, лапуля, быстро. Соединяй… ага… Дим Димыч? Все. Ага, нашел. Да, обалдеть. Просто наш размер и с перламутровыми пуговицами. Гарантирую. Какой ей гонорар, о чем ты? Какие деньги… гостинцу — да. Суточные. Пусть руки тебе целует, что ты взял его дочку снимать! Не говори… ага… так и будет в Сибири своей… фотки — да. Завтра. Обнимашки-целовашки. Вольдемару нашему, Псоу, доложь. И мне премию. Привет столице!

Глава 16

Остановить Эдика Аграновского? Бесполезное занятие. Ровно в 19.30 следующего дня он уже стоял на коврике у двери квартиры Коломийцевых. Пал Палыч впустил его, сухо предложил раздеться и пройти в комнату.

— Обувь можете не снимать, — добавил он очень кстати, — в носке Эдика большим пальцем правой ноги была пробита дыра. Эдик держал за спиной картонную коробку с бисквитным тортом, пластикового пупса с голубым бантом и бутылку Шампанского. — У нас не Новый год, — еще суше заметил Пал Палыч, — прошу вас, садитесь.

Мона Ли была отправлена с бабушкой в детскую — писать прописи. Карандашом.

— Итак? — Пал Палыч был в темно-сером костюме, при белой рубашке и ленинском, в горох, галстуке. Роговая оправа придавала ему несвойственную серьезность — так суров он был только при чтении приговоров, — прошу ваши документы, молодой человек.

— А ваши? — попробовал схамить Эдик, — давайте будем открыты друг перед другом?

— Я полагаю, — Пал Палыч расстегнул верхнюю пуговицу пиджака так, чтобы стал виден жилет и тяжелая золотая цепь от часов, — вам удобнее будет выйти через дверь. Обычным манером, так сказать. Или вас спускают с лестницы? — Эдик бросил на стол книжицу паспорта и «госфильмовское» удостоверение. Пал Палыч прочел, не торопясь. Отметил про себя, что на фото Аграновский выглядит моложе и респектабельнее.

— Убедились? — Эдик улыбнулся, обнажив розовые, детские десны, — я не проходимец, как вам бы хотелось думать. Ну, даете согласие на съемку дочери? — Эдик покосился на старые фотографии, стоявшие в вычурных серебряных рамках. Какие лица, — подумал он, — таких сейчас не делают. Аристократия, черт бы их побрал. Ломается, а сам только и думает, как его дочурка будет красоваться на премьере в Доме фильма. Двуличная личность. Орел двуглавый. — Эдик стал думать, что бы еще обидное сочинить про этого немолодого человека, в котором ощущалось непоколебимая уверенность в себе и презрение к нему, Эдику. Эдик качнулся на стуле, протянул руку к люстре и постучал двухцветной шариковой ручкой по подвеске, — шикарная вещь!

— Что? — переспросил Пал Палыч.

— Люстра, — говорю, — шикарная…

— Вы хотите люстру? Купить? — Пал Палыч чувствовал, как дергается жилка на виске — так бывало всегда, когда он ясно ощущал опасность. — Эдуард?