Мона Ли

— Да вы поймите, она у нас немного того, с «приветом». У нее мать убили, а она потом в психушке лежала. Сейчас на дому образование получает. Зачем вам такая девочка? У нас такие есть, кто и в самодеятельности, и отличницы… Что вам эта Коломийцева? Она улыбается, да в одну точку смотрит. Рёхнутая, точно вам говорю. — Эдик улыбнулся ослепительно:

— Вы правы, правы … — списав со счета директрису, он тут же стал думать, как найти подход к Коломийцевым. Найти учительницу, которая ходит заниматься с Нонной на дому, было плевым делом.

Учительнице начальных классов, у которой мать лежала после инсульта семь лет, парализованная, а муж давно сбежал в Свердловск с сотрудницей окончательно, после периода сомнительных командировок, небольшая сумма денег, скользнувшая в карман обтерханного пальтеца — оказалась не лишней. А всего услуга-то! Выйти с Моной Ли — после занятий — погулять. Скажем, до Дома пионеров. А ему-то, Эдику — всего и нужно — несколько снимков! Он художник, да — художник. Ищет подходящую натуру — на картину «Первый раз в первый класс», а девочка просто подходит. Просто идеально подходит.

— А почему снимать тайно? — недоумевала Валентина Федоровна.

— О! Ну что вы, голубушка! Это же не парадный портрет! Тут нужно словить движение, улыбку, поворот головы — это ведь живопись, а она, живопись — требует! А уж потом, после того, как эскизы будут готовы, вот, тогда будем писать, что называется, маслом! — бедная Валентина Федоровна, доверчивая, как девочка, вывела из подъезда Мону Ли. Встала. Показала Моне Ли на небо, — смотри, какие облачка! Потом — на дом, ой! Мона! А какая собачка! — Мона Ли посмотрела на дом, на собачку, села на скамейку, улыбнулась, помахала рукой невидимому Эдику, скатилась с горки. Эдик щелкал «Зенитом», а потом, для верности — когда Мона Ли встала напротив него, не видя Эдика за киоском Союзпечати, тот «Полароидом» сделал пару четких, цветных и убедительных снимков.

Все это, вместе с проявленной пленкой и отпечатанными фотографиями, Эдик вез с собой в портфеле. Самолет от Орска до Оренбурга Эдик перенес с трудом, была болтанка, и железное тулово Як-40 содрогалось от порывов ветра. Ресторан в Оренбурге был приветливо гостеприимен, цены были сумасшедшие, но рыба — бесподобна. А филейчики дополнила уха, а уху дополнила паюсная икорка, и маслины свежо чернели, и даже венгерский «Токай» — был к десерту. Швырнув мятые бумажки официанту, Эдик подхватил портфель, позволил услужливому гардеробщику помочь с пальто, замотал шею кашне, вспомнил о Женечке, оставшемся в Орске, и вылетел в Москву.

— Ну, что, Мона? — спросила Инга Львовна, — не пора ли нам начать готовиться к Новогоднему балу?

— К балу? — Мона Ли запрыгала, — я буду на балу? Как Золушка?

— Хрустальных башмачков я тебе не обещаю, — бабушка пыталась повернуть ключ в замке тяжелого сундука, стоявшего в прихожей, — но мы, пожалуй, сделаем из тебя… Чио-Чио-Сан!

— А это кто? — спросила Мона Ли, — принцесса?

— Не совсем, — Инга Львовна чихнула — крышка сундука подалась, — но японку корейскую или китайскую — сделаем! — закончила она торжествующе, и вытащила на свет что-то, напоминающее кимоно. — Харбин! — сказала бабушка, — вот, ты нам и пригодился. — Инга Львовна извлекла из сундука какое-то шелковое волшебство, встряхнула его, и сказала, — Мона Ли! Я предлагаю тебе исполнить танец из балета «Щелкунчик»!

— Танец? — Мона Ли подняла бровки, — бабушка, мы ходим на ритмику, но танцы…

— Тебе не нужно будет ничего делать! Мы тебя загримируем, ты будешь у нас настоящая китаянка. Я не уверена, что кимоно будет уместно, но… тебе пойдет. У меня остались даже альбомы японской живописи! Я всегда говорила — не нужно ничего выбрасывать… Чайковский — думаю, в школе есть его пластинка, и ты будешь просто звездою!

Инга Львовна, так же, как и Пал Палыч, оттягивала разговор с Моной Ли о том, что на съемки та не поедет. Мона Ли жила ожиданием чуда, растрепала всем подружкам, что скоро ее будут снимать в настоящем кино, и она поедет в Москву, и — ой, девочки! Я буду играть принцессу! Девочки давили в себе зависть, выходило плохо, но в детстве неискренность легко спрятать за милой улыбкой и поцелуями, — чмок-чмок — в щечку, ой, Моночка, ну конечно-конечно! Кому, как не тебе? Ты же у нас самая красивая (со вздохом), и в сторону — подружкам — ой, вся из себя выпендривается! И чего в ней нашли? Глазищи в пол-лица, разве это красиво, правда, девочки? И девочки, хором, — ой, ну Наташ! лучше бы тебя пригласили, ты у нас самая красивая! А вообще она все врет! — говорила самая близкая подружка Моны Ли, Галочка Белозерцева, бледная дева с унылым носом, на котором вечно висела мутная капелька — насморк, насморк, — она все-все выдумывает! И мама её жива, просто папу бросила, вот. Да ты что? — и девичий кружок смыкался, и самые фантастические слухи рождались — из ничего. Из зависти.