Мона Ли

— Ничего-ничего, — свяжем при монтаже, — успокаивал сам себя Псоу, — Мона?! Ты поняла? Подходишь к Гере, обнимаешь его за шею, так — Вадик! Крупным берешь печальные глаза верблюда, печальные глаза Моны, печальные глаза Архарова, где-то так…

— Короче, все плакали, — сказал оператор Вадим Брюсов, — я понял. Мона Ли, в шальварах и легком казакинчике, расшитым золотыми нитками, вместе с дрессировщиком Гасаном несколько раз повторила сцену. Гера не реагировал на легчайшее тело Моны, да и вообще — он был очень задумчивый верблюд ценной калмыцкой породы. Меж горбов устроили площадку, перехлестнув ремни под животом верблюда. Мона Ли верблюдов не боялась — видела еще в Орске. Соорудили декорацию — зоопарковские паслись как бы на дальнем плане, а на первом плане стоял облезлый Гера, тек ручеек, смутно виднелись камни крепости, а солнце садилось само по себе. При звуке хлопушки Гера как бы очнулся и посмотрел на Мону Ли.

— Хороший, хороший Гера, — шептала Мона ему на ушко, пока Гера меланхолично жевал жвачку, и его слюни, зеленые, как первая травка, спускались на песок. Застрекотала камера, прожектора мощным и ровным светом залили площадку, Мона Ли, танцующей походкой, почти на цыпочках, обошла вокруг верблюда, и мрачный бедуин, укутанный по брови в платок, подставил ладонь под ее маленькую ступню. Что именно не понравилось Гере, непонятно. Бедуином был переодет его хозяин Гасан, номер, подобный этому, исполнялся неоднократно, но Гера вдруг издал звук, который насторожил верблюдов, отдыхавших в стороне. Медленно раскачиваясь, они приблизились к месту съемки. Жар, исходящий от прожекторов, напоминал им солнце пустыни, а незнакомый верблюд, да еще двугорбый среди одногорбых, им показался странным. Все на площадке почувствовали, что верблюды настроены агрессивно. Гасан закричал:

— Отгоняйте верблюдов! Загоняйте их! Выключите прожектора, бегите, бегите … — и сам бежал, бросив Мону Ли на площадке перед разъяренными верблюдами. Псоу схватился за голову и закрыл глаза, и уже звонили директору зоопарка, вызывали пожарных, скорую помощь и милицию. Мона Ли, развернувшись к спешащим в ее сторону огромным животным, протянула им маленькую ладошку и заговорила на языке, которого не знала сама. Слышалось в ее голосе успокоительное «чок-чок» и какое-то пощелкивание, она шла к верблюдам совершенно спокойно, и вожак, подойдя к ней совсем близко, наклонил голову на длинной шее, дал себя погладить, а потом смиренно лег у ног Моны Ли. Пристыженный Гасан увел Геру, а Мона, улыбаясь уголками рта, сказала:

— Вольдемар Иосифович, давайте снимем, только этих, с одним горбиком, ничего?

— Ничего-ничего, — просипел Псоу, потерявший от страха голос, — конечно, Моночка, снимем с одним. Зачем нам столько горбиков… Сцена вышла изумительная. Правда, Сашку Архарова снимали в цирке с Герой, а сшивали при монтаже.

Пока Мона Ли гуляла среди верблюдов, изумленная толпа смотрела за ней, не шелохнувшись. Когда закончили снимать, оператор первым подбежал к Моне, расцеловал в обе щеки и сказал:

— Героическая ты девчонка! Подрастешь — женюсь! Потом, уже врачиха «Скорой» потребовала отвезти девочку в медпункт, с криками — Вы что? Вы что??? Чума! Чесотка! Эхинококки! Ее никто не слушал, все теребили Мону, смеялись, а Гасан звал Мону работать номер в цирке.

Никто даже не обратил внимания на маленького и темного человечка в кепчонке, вертевшегося возле вольеров.

Глава 29

Интернат для детей советской элиты существенно отличался от обычных. Не говоря уже о свободе, одежде, еде и развлечениях — здесь были другие дети. Правда оттого, что они были разлучены со своими родителями, пусть и звездными, они страдали не меньше, если не больше других детей. Этих задаривали подарками, на выходные их забирали персональные шоферы, на лето их отправляли в лучшие пионерлагеря, но там, внутри этого маленького мирка, законы были более суровы, а к обычной жестокости примешивалась зависть и дикая, звериная тоска. Мону Ли поместили в спальню к трем другим девочкам, у которых мамы были из мира кино и театра, а папы занимали высокие должности. Пусть и на пару дней в неделю — но родители у них были. У Моны Ли не было никого, кроме Танечки, сводной сестры по отчиму — строго говоря, она не была родной по крови. В первую же ночь, когда Моне Ли устроили «прописку» по законам, принятым скорее, в колонии, чем в школе, Мона Ли сбежала. Точнее, попыталась сбежать. За непослушание ее отправили — нет-нет, не в карцер, просто — заперли в отдельной комнате. Мона Ли сидела, скрестив ноги, на дурно пахнущем матрасе, застеленным серой простыней, и раскачивалась из стороны в сторону, приложив к губам палец. Мысли о том, что можно было бы сделать с каждой из обидчиц, или с классной руководительницей, обретали форму живую, она как будто видела со стороны их мучения, и ее прекрасные, огромные глаза сужались до щелки, в которой посверкивал холодный и яркий огонь.