Мона Ли

Марченко прилетела рейсом из Ленинграда, где она снималась в музыкальной комедии «Сказ про батюшку царя», и группа, в честь ее приезда, устроила грандиозный междусобойчик.

Глава 31

За Марченко в аэропорт отправились Вольдемар, Лёня Северский и Эдик. Ларочка всегда обставляла свое появление в любом месте Советского Союза с шиком, так, чтобы все понимали, кого они имеют честь видеть. С самолетного трапа спускалась изящная дама, в цветастом платье с расклешенной юбкой, перехваченная в тонкой талии алым ремешком в тон босоножкам, в крошечной шляпке, в кружевных перчатках.

— Сама мисс Элегантность, — прошептал игриво Псоу, прикладываясь к ручке, — Лара, детка, мы просто с ума сходили без тебя! Северский, ухаживавший за Ларочкой еще в институте, обмахивался огромным, как клумба, букетом роз.

— Ленечка, ба! — воскликнула Ларочка, и они расцеловались. Эдику Марченко сделала игривое движение пальчиками, будто резала бумагу невидимыми ножницами, но Эдик намёка не понял. В здании аэропорта стояло навытяжку младшее руководство республики, обильно потея в партийных костюмах и галстуках «горошек Ильича». Марченко была знаменитостью всесоюзного масштаба, поэтому ее поселили даже не в «Интуристе», а на даче у председателя обкома. Там журчал фонтан, и ходили по саду горластые павлины. Приставленная к ней прислуга была бесшумна и предупредительна до отвращения.

Междусобойчик в честь встречи Ларочки собрали в просторном двухкомнатном люксе Вольдемара Псоу. Пили холодное Шампанское, закусывали финским сервелатом, шоколадные конфеты плавились в открытых коробках, а апельсины и мандарины соседствовали с поспевшей черешней и абрикосами. Марченко, улыбаясь идеальной улыбкой, рассказывала свои злоключения, начиная с несчастного случая в Гаграх и кончая милым любовным приключением, случившемся в Ленинграде и оборвавшимся из-за разведенного моста. К концу вечеринки почти все надрались, кроме самой Марченко, пьющей всегда исключительно ледяную водку и исключительно крохотными глоточками. Мона Ли, загоревшая на съемках до нежного, молочно-шоколадного цвета, стала еще прекраснее. Она взрослела буквально по часам. Радужка ее глаз светлела, становясь льдисто-голубоватой, что, в сочетании с темными, блестящими волосами делало ее необыкновенно яркой. На Моне Ли даже простенькие вещи смотрелись, как одежда «от кутюр». Каблуков она не носила — не тот возраст, а предпочитала ходить босиком, за что ее все время ругал Пал Палыч. Марченко поманила Мону пальцем:

— Иди, поговорим. — Мона встала, и все сразу посмотрели на нее. Она вежливо поклонилась и вышла на лоджию. — Скажи-ка, Мона, — Лариса Борисовна была серьезна, — скажи, откуда ты знала о том, что со мной случится? — Мона Ли не сказала ничего. Марченко повторила вопрос.

— Ты колдунья? Откуда ты знала, говори мне!

— Я не знаю, — ответила наконец Мона Ли. — Я вообще не могу понять, что со мною происходит в эти минуты. Сначала мне всегда снится сон — один и тот же. А потом, я уже знаю — что будет после сна! Потом я вижу ясно перед собой человека, с которым что-то нехорошее должно случится. Папа говорит, что у меня начинается лихорадка и я даже… ну, как бы засыпаю.

— Потрясающе, — проговорила Марченко, — если ты не врешь, так ты просто чудо природы. А я уж решила, что ты — маленькая лгунья. Поговорим еще. Не рассказывай об этом никому, наверное, можно показать тебя в Москве одной женщине…

В номер вернулись поздно, Пал Палыч, не привыкший к богемной жизни, мгновенно уснул, а Мона вышла подышать воздухом и стояла, облокотившись на перила, и смотрела на неспящий город.

Утром Пал Палыч обнаружил, что Мона Ли исчезла.

Мона смотрела на город, такой не похожий на Орск, такой не похожий на Москву, такой… огоньки обозначали направление улочек в Старом городе, центральные улицы были полны машин, подсвеченный огнями, волшебно изменялся фонтан, все переливалось, играло, дрожало в воздухе. Мона Ли поглубже вдохнула в себя ветерок, прибежавший из долины, и уже развернулась, чтобы идти спать, как услышала тихий-тихий голос, который сказал:

— Нонна. — Она обернулась — никого не было. — Нонна, — опять услышала она, — Нонна, ты хочешь узнать, кто убил твою маму, Машу Куницкую? — Мона Ли замерла. — Нонна? Ты слышишь меня? Ты ведь хочешь узнать это? Ты ведь знаешь, что кто-то убил твоего отца, знаешь?

— Знаю, — наконец отозвалась Мона, — я знаю. Но я не знаю, кто.

— Иди за мной, — сказал голос. — Иди.

— Я боюсь, — Мона сделала шаг назад, к балконной двери, но голос, говорящий по-русски с сильным акцентом, уверенно приказал, — Нонна, если ты сейчас уйдешь, ты никогда не узнаешь — кто ты. Кто ты — на самом деле. Иди за мной.

— Куда? — Мона Ли никого не видела.