Мона Ли

— Да, но как же ее отец? — Псоу пожал плечами, — как объяснить ему, что его дочь пропала?

— Я сам скажу ему. Пусть он уедет. И не торгуйся со мной. И не звони никуда — здесь все принадлежит мне, и милиция тоже.

— Шахло, встань. — Девочка встала. — Пройдись, Шахло. — Девочка походила по комнате. Теперь было ясно окончательно, что она не только не Мона, но она абсолютно не подходит на роль принцессы, она лишена обаяния и грации Моны Ли и, если принять условия незнакомца, съемки можно прекращать.

— Хорошо, — сказал Псоу, — расписание съемок внизу, в холле гостиницы. Завтра снимаем в крепости.

— Шахло, мы уходим, — девочка, не поднимая глаз, покорно вложила свою ручку в руку мужчины, и они ушли. Дверь хлопнула. Псоу зажег свет, налил себе стакан коньяку, выпил и рухнул на диван.

Псоу вытащил блокнот, полистал, набрал номер.

— Лара? — сказал он полушепотом.

— Вольдя, Мона нашлась? — Марченко отвечала тихо, словно боясь кого-то разбудить.

— Ты чего шепчешь? — сказали они почти одновременно. — Ой, Вольдя, ты знаешь, — Лара опять понизила голос, но говорила очень четко, — я тут, на этой даче, как в тюрьме. Мне здесь не просто не нравится, мне здесь страшно. Я, как будто в гареме — у дверей стоит какой-то тип, внизу, под окнами ходят непонятные люди, ужин приносят в комнату… просилась вчера в бассейн — так приставили ко мне дуэнью какую-то, древняя старуха, в парандже, а с ней еще две — помоложе, лиц не видать, сидят, как кульки какие-то. Ох, зря мы это затеяли, нужно было в Сочи все отснять, или в Баку хотя бы. Что слышно о Моне?

— Лара, завтра, на площадке поговорим. Я думаю, дело плохо. Очень плохо. Настолько, что я готов завтра же — собрать всех и уматывать отсюда.

— Ты в уме? А девчонка? Ты что, её бросишь ЗДЕСЬ? Ну, знаешь, даже Эдик крепче тебя, он уже всю Москву обзвонил, сидит с Пашей весь день. Тюфяк ты, Псоу. Б-р-р, не уважаю. До завтра. — Марченко положила трубку на телефонный аппарат, выполненный в стиле ретро — белый корпус с золотым диском, рожки под трубку, витой шнур, и все это еще припудрено стразами. Какая пошлость! — подумала Лара. — Как здесь все пышно, слащаво, знойно — и страшно. Под окнами кричали павлины, напоминая о московском Зоопарке и о фильме «Белое солнце пустыни», пахло чем-то приторным, вроде розового масла, или благовоний. Голоса доносились, как через толстый ковер — приглушенно. Дом, в котором разместили Ларочку, домом назвать было бы ошибкой. Это был настоящий дворец, с башенками, прихотливыми окошечками-бойницами, с внутренним двориком, мощеным плиткой. Журчали фонтанчики, всюду цвели розы невероятной красоты, и еще какие-то белые цветы покрывали вьющиеся стебли растений. Фактически, это была тюрьма. Марченко отдала себе в этом отчет только сейчас. Лживые, слащавые улыбки, поклоны, исполнение любого желания — кроме желания покинуть комнаты, отведенные ей — все это могло измениться в секунду. Она села на низкой тахте, ногам стало неудобно — она снова легла. Встала. Подошла к окну, зарешеченному ажурно, выглянула — по дорожке ходили двое — один навстречу другому, будто маятники. Сторожат… Ого, я, кажется, следующая? Она погасила свет, остался гореть лишь ночник голубоватого цвета. Во дворце все стихло, шуршал гравий под шагами стражи, да стекала вода из чаш фонтана. Лара начала дремать, но вдруг явственно услышала тоненький звук, даже звучок, похожий на тот, который бывает, когда настраивают скрипку. Звук то затихал, то повторялся. Это был плач.

Плач раздражал неизвестностью происхождения и невозможностью помочь. Гарем у него, тут, что ли? — Лара умылась в ванной комнате, отделанной розоватым туфом, отчего цвет лица казался приятно-нежным, вбила крем подушечками пальцев, прополоскала горло травяным настоем, осмотрела себя с тщательностью кинозвезды, задумавшей делать пластику, провела языком по зубам, вздохнула и погасила свет. Не спалось. Бессонница обостряет восприятие звуков, стали слышны шаги, звяканье посуды, какое-то то ли пение, то ли молитва, потом протяжно заскрипели ворота и Лара поняла, что въехала машина. И тут опять какие-то шорохи, звуки, стук, и плач, еле слышимый вечером, усилился.

Снимали в старой мечети. Точнее, около мечети. Бледно голубая, нефритовая, опалово-белая с золотыми прожилками между изразцами, — она уходила густое синее небо, слепила глаза и бросала скупую, карандашную тень на мощеную камнем площадь. Сегодня должны были доснять сцену поиска Аладдина, а уже на следующей неделе Псоу предстояло дело, требующее титанического труда — проход каравана верблюдов и чудеса, совершаемые Джинном. Там одной массовки должно было быть занято около трехсот человек, да еще верблюды, ослики и непременно пантера.

— Снежного барса вам не надо? — язвительно осведомился директор Ташкентского Зоопарка, — а то я могу обеспечить, знаете ли.