Мона Ли

Марченко решительным шагом пересекла холл гостиницы «Интурист», успев по дороге оставить подпись на протянутых к ней открытках из киоска «Союзпечать» — она расписывалась всегда поперек своего лица на фотографии, находя в этом особый шик, поднялась на лифте на третий этаж, постучала в дверь номера Коломийцева. Он был небрит, совершенно потерян и так сдал за эти ночи без сна, что Лара разозлилась.

— Знаешь что, друг мой, — она давно перешла с ним на «ты», — прекрати запускать себя! Не в таких ситуациях, знаешь, были — и я была, в том числе. Одно могу сказать — Мона жива. И ничего они ей не сделают по одной простой причине — они с Москвой отношения портить побоятся. — Марченко выражалась грубее, но Пал Палыч понимал, что есть ситуации, в которых мат не просто уместен, а необходим. — Так, — Лара говорила спокойно, — мы не должны показать одного — страха. Они знают наверняка, что я уже связалась с Комитетом, и это хорошо — пусть знают. И еще — я, кажется, начинаю догадываться, где Мона. И еще! Я … — но тут она осеклась и замолчала. Пришедшая ей в голову мысль, что не желание видеть Шахло актрисой было причиной похищения Моны Ли, а что-то другое, куда как более страшное. — Одевайся, мы с тобой идём в ресторан. Я чертовски голодна, и вся на нервах! Пал Палыч покорно побрился, оделся, смог даже изобразить на лице улыбку и подал Марченко руку — вперед?

В одном из лучших ресторанов Ташкента, «Якка-сарай», их встретили, буквально сгибаясь в поясе. Оттолкнув предложенное меню, Лара стала перечислять:

— Лагман, и скажи ошпаз — плов хочу такой, какой он мне готовил, оби-нон — горячих! Зелени, шакароп нам дай к кабоб. И скорее, скорее! Плевать, что я растолстею, как ишак! Плевать! Нужно уметь наслаждаться, а иначе — зачем же жить? — Пал Палыч, отдаленно знакомый с узбекской кухней, понял все, и почувствовал, что голоден, просто не в силах больше терпеть — до чего голоден!

Псоу поднял телефонную трубку неохотно. Хороших вестей сообщить никто не мог, а плохие сообщать самому не хотелось.

— Вова? — в трубке жил густой низкий голос, от звука которого Псоу похолодел мгновенно.

— Да-да, вас слушает Вольдемар Иосифович Псоу, заслуженный работник культуры, — голос Псоу сорвался в фистулу, — Советского…

— Вова, — голос жужжал мерно, — это ты маме своей Вольдемар, для НАС ты Вова Иванович Псов. Или тебе напомнить, как ты бумажки к нам подписываешь? Это ты свою богэму пугай, — голос замолк, стало слышно, как его обладатель глотает что-то, и Псоу сразу представил «Боржоми» и туманный от прохладной минералки стакан, — Вова, как допустил, что девчонку-то из-под носа у тебя скрали да еще в Ташкенте, да еще где? Вопрос. Не все тебе могу сказать, Вова, — похоже было, что голосу приятно произносить «Вова» вместо Вольдемара, — но эта девочка не совсем та девочка, как ты знаешь. Но тебе об этом знать незачем. Слушай меня ровно. Сейчас делаешь все так, как этот бай узбекский тебе сказал, сымай там эту дочку, сымай, не переживай. Пленки хватит. На большое дело выйдем. Вот так. И паники чтобы ни-ни. Так мол надо, и все. Надо.

— Скажите, Сергей Сергеевич, — Псоу приник к трубке, — ну Мона-то? Жива? Жива?

— Да жива она, чего ей. Не те времена. Не капитализьм тебе какой. В СэСэСэРе живешь. Вынем девочку, не шурши. И эта — давно от тебя чего-то насчет настроений там, разговоров каких не было отчета. Тебя вызвать, чтобы на месте написал, а? — голос хохотнул, слышно было, как чиркнула спичка, — понял?

— Да-да, — Псоу был мокрым от затылка до пяток, — напишу. Виноват! Исправлюсь!

— То-то, — сказала трубка и абонент отсоединился. Вольдемар Иосифович допил коньяк из фляжки, упал на диван и стал думать о том, каким же он был идиотом в институте кино, когда принес лучшему другу почитать Солженицына, напечатанного на листах папиросной бумаги, скатанных в трубочку. Впрочем, друг заложил его сразу, но завербовали его совсем на другом, потому как Солженицына вскоре официально напечатали.