Мона Ли

— Ты кто? — первым спросил Никита «девушку с бакеном».

— Я не помню, — честно сказала Галочка Байсарова. Все деликатно промолчали. Ну, не помнит, так не помнит, всякое бывает. Туристическое внезапное братство предполагало вежливое отсутствие вопросов. Здесь можно было быть — кем угодно.

— Мы идем на Ласпи, — сказал Давид, — хочешь с нами?

— Ага, — Галочка кивнула головой, — очень хочу. — Последнее, что она помнила отчетливо, это поднимающийся ветер и рев моря, а еще — взгляд девочки с черными волосами, в шелковом платье цвета морской лагуны. И эта девочка смотрела ей в глаза, а казалось, что ледяные руки упираются Галочке в грудь.

Состояние Моны Ли можно было описать одним словом — горе. Что же я делаю, что я делаю, — повторяла она, — я боюсь сама себя. Откуда это ощущение, что во мне живет другая, не я? И она старше меня, и злее, она одинока и беззащитна, и я понимаю, что, когда наши часы совпадут — я пропаду. В больнице ей прокололи витамины, успокоительное, прописали лечебную физкультуру и купание. В бассейне.

— Абсолютно здоровая девочка, — говорил в трубку кому-то зав. отделением, — никакой патологии. Странноватые колебания пульса, что-то с эндокринной системой, гормоны, скорее всего. У нее пубертатный период, но рановато для её физиологического состояния. Это бывает у восточных женщин. Я выписываю её, я не нахожу никаких оснований для того, чтобы держать её здесь. Может быть, её к бабке-знахарке сводить? Шучу, шучу! Нет, ну иногда и медицина бессильна, — он положил трубку и посмотрел на часы.

Галочку Байсарову не нашли. В тот шторм утонул кто-то из отдыхающих пансионата, но это был немолодой, нетрезвый мужчина. В милиции были составлены необходимые документы и отправлены родителям Галочки. Погоревали, поплакали, в сентябре в ее театральном институте появилась фотография с траурной лентой и некролог. Мальчик с экономического, любивший Галочку, едва не сошел с ума, вскрыл вены, попал в Клинику неврозов, а выйдя оттуда, начал рисовать и внезапно стал модным художником.

Со вторым режиссером досняли павильон, ждали возвращения Псоу, который это возвращение оттягивал. Мону Ли привез Эдик, который сказал ей за всю дорогу буквально несколько слов. Да и она сама — лежала на верхней полке, отвернувшись к стенке вагона, не ела ничего, только пила воду. В Москве Эдик посадил ее в пригородную электричку, и не удержался, сказал на прощание — поосторожнее, а то еще машинист поезда умрет от разрыва сердца и все — состав под откос. Мона Ли сидела в углу, под схемой железной дороги, и смотрела в пол.

На станции Одинцово она сошла, и долго плутала по улицам меж одинаковых домиков. Кончалось лето, забивали ставни, стояли грузовики с мебелью и тюками — переезжали в город. Где-то безутешно плакал ребенок, мяукала брошенная кошка, и уже вил свои спирали горьковатый дымок от костров из опавшей листвы. Дверь в дом Коломийцевых была заперта. Мона Ли пошарила за наличником, под ковриком, под крыльцом — ключа не было нигде. Нету их, девочка, — громко крикнула соседка, — нету. Пал Палыч в школе, Танечка в больнице, а муж ихний с ребеночком в Москве. Так у Тани — ребенок? Мона поставила чемодан, — мальчик? Девочка? Не знаю, — соседка отвернулась, — откуда мне знать-то? Ты жди, папка придет, как уроки кончатся. Мона Ли села на крыльцо и стала ждать. Упал лист с березы, потом еще один, и третий… Застучал дятел, яблоко упало на крышу дома и скатилось в бочку с водой. Мона Ли сидела и ждала.

Глава 45

Танечка выжила. Она родила мальчика, крупного, радостного, сероглазого, с пухлыми щечками и, судя по всему, с удивительным характером. Сына назвали Митей, просто никакое другое имя ему не шло. Если с новорожденным все было в порядке, то сама Танечка, падая, получила серьезные переломы и травмы, которые вызвали осложнения при родах. Она второй месяц лежала в больнице, Митя был, конечно, с нею. Лёша забрал Кирилла в Москву, хотя бы на то время, пока Танечка не поправится. Пал Палыч ходил на работу автоматически, беспокойство за состояние дочери его не отпускало. О новых страшных событиях в Судаке он узнал от Лары, и пришел в отчаянье.

— Паш, — сказала Лара, — может быть, её к бабке какой свозить? Ты же смотри, что вокруг неё делается, к ней приблизиться страшно. А сейчас из Гурзуфа вернется — куда? К тебе опять! А у тебя внуки. Паша, подумай. Я всю Москву на ноги подниму — ты меня знаешь.