Мона Ли

Марченко этот фильм ничего не принес — она не пела, не танцевала, да и костюм — паранджа какая-то, да халат. Тут и глазками только стрелять, а что еще? Но фильм пошел, пошел, набирая обороты, увеличивая число зрителей, и принося кассовые сборы весомые для детского кино. И в республике хорошо приняли, и пресса, короче — успех. Через месяц Мона Ли пришла в себя, как ни в чем не бывало, вышла на двор, вдохнула уже апрельское тепло и вспомнила — сегодня, 5 апреля. Её день рождения. 13 лет. 13 Лун. Чхонъмёнъ. Праздник света и тепла. Поздравлять ее было некому. Она пошла, перепрыгивая через лужи, на станцию — просто так, чтобы вдохнуть запах проходящих поездов. Когда она стояла на платформе, ее плеча коснулся небольшой человечек в темной одежде, и, взяв ее за руку, вложил что-то в ладонь, и — исчез. Мона Ли раскрыла ладонь — на желтоватом клочке бумажки лежал странный зверек-игрушка из нефрита. Тело его было, как у оленя, но покрыто чешуей, хвост — как у быка и рог на лбу. Знакомый голос внутри Моны сказал — это ки-ринь. Это мир, гармония, честность и прямота — говори, что знаешь, не бойся правды, потому, что ложь и правда всегда существуют в равных частях. Мона Ли положила фигурку в кармашек куртки и пошла домой.

На следующий день ученицу 7 класса «а» Нонну Коломийцеву пригласили играть принцессу в фильме «Волшебный олень», а дальше — посыпалось, как из Рога изобилия. Летом, для укрепления культурных связей с советскими республиками, Мона Ли получила путевку в «Артек».

Глава 49

«Артек» произвел на Мону Ли впечатление самое неприятное. Она, избалованная с детства, прежде всего любовью и признанной своей красотой, привыкла к тому, что выделяясь среди всех — сверстников ли, старших ли — она царила везде. Она не была неформальным лидером, но она была — принцессой. В лагере, даже в таком элитарном, как «Артек», равенство декларировалось, хотя бы — и на словах. К тому же, Мона Ли привыкла к абсолютной свободе. Она могла есть, когда хочет, читать, когда ей это интересно, и спать — если устала. Распорядок и режим она не принимала никак. Она даже понять не могла, что гонит такое количество ребят на линейку, поднимать какой-то дурацкий флаг, пачкая руки о трос, вымазанный в машинном масле. Речёвки, пилотки, общее купание, постоянные мероприятия, дерготня, и при этом самые подлейшие зависть, доносительство и ложь. В ее отряде были уже старшеклассницы, и, если на разных семинарах и слетах они говорили о комсомоле, как помощнике партии и о светлом будущем под знаменами марксизма-ленинизма, то в раздевалках душевых и в спальнях разговоры велись совсем о другом. Любовь? Если бы — любовь. Мона Ли, не пережившая в своей жизни даже привязанности, какая бывает у ребенка к матери, к бабушке, или даже к живому существу — котенку, щенку, искала в самой себе это чувство, она как бы прикладывала себя — как ключ — к тому, к этому, и — ни от кого она не получала ответного сигнала. Разговоры девушек были ей неприятны, Мона Ли могла себе позволить не выносить пошлость. Понятно, что с ней никто не «дружил». Дружили девочки по две-три против другой тройки-двойки, часто наушничая, и делая пакости. Вообще, атмосфера была схожа с дембельской… в ход шли и кружки с водой, и даже кусочки мыла в конфетах.

Когда привезли для показа «Волшебную лампу», сам директор лагеря распорядился собрать торжественный слет и ужин с танцами в честь приезда части съемочной группы. Мона Ли равнодушно смотрела на общую суету, ей хотелось одного — оказаться у воды, непременно пруда, или озера с плавающими по нему розовыми и белыми перьями, и чашками лотоса, на глянцевитых плотных листьях. Море она не полюбила со съемок, а после Судака и вовсе перестала даже выходить на пляж. Только вечерами, когда молодежь сотрясала воздух, извиваясь на дискотеке, она выходила к берегу, садилась на влажный от вечерней росы песок и смотрела на далекие огоньки судов.

— Моночка, а ты в чем будешь? — спросила Мону главная красавица лагеря, Лёка Голубева, — в пионерской форме? — Палата зашлась от хохота.

— Почему? — спокойно спросила Мона, сидевшая на подоконнике.

— Ну как же? — деланно удивилась Лёка, — ты же на премьере была вообще… в школьном платьице и в передничке? Тебе надеть нечего? Ну, как же, ты у нас сиротка… Хочешь, дам тебе свою юбочку? Джинсовую?

— Она мне велика будет, — Мона Ли слезла с подоконника, — а насчет сироты … — Мона Ли прикрыла глаза, помолчала, приложила палец к уголку рта и сказала, — твоя мама живет с отчимом, твой настоящий отец бросил ее, когда тебе было два года. У отчима есть старший сын, в которого ты, Лёка, влюблена.

— Дура! — закричала Голубева, — дура! Ты подслушивала!

— А разве ты об этом рассказывала? — Мона Ли подняла брови, — а твоя мама запирала тебя в детстве в шкаф. На ключ. И давала тебе фонарик, — и Мона Ли вышла из палаты.

— Тёмную? — Лёка от злости заикалась, — тёмную? — все согласно закивали головами, и только самая младшая, Леночка Свердлик, некрасивая, с огромным носом-каплей начала грызть ноготь и покачала головой.