Мона Ли

Моне Ли хлопали сдержанно, переговариваясь — ничего себе! Откуда Псоу такую вытащил? Чья-то дочка? Лицо странное — итальянка, что ли? Красивая, обалдеть… сколько ей? 14? 16? Любовница его? Но тут погас свет, актеры заняли места в зале, пошел занавес, открывая огромное белое полотно экрана, и, на фоне ярчайшего голубого неба и синих от солнца стен пошел караван верблюдов. Их снимали сзади, поэтому казалось, что караван выходит из зала. Полилась чарующая восточная музыка, зазвучала тоненько — тронули струны ребаба, нежно задул камышовый ней, зазвенели колокольчики. Мона напряглась, вытянулась — как струнка. Пал Палыч, успокаивая, накрыл своей рукой ее руку. Фильм шел, мелькали кадры, зрители то смеялись, то вскрикивали, то замирали. Мона Ли пристально вглядывалась в свое лицо на большом экране, оно казалось ей чужим, слишком взрослым. Когда дошла очередь до эпизода на лестнице в Судаке, Мона Ли вскрикнула и закрыла лицо. Зал охнул. Когда замелькали кадры шествия каравана, Мона Ли выдохнула, невольно повернулась вправо — и застыла. Справа от нее, почти не видный в темноте зала, сидел тот самый кореец с длинными вислыми усами, появлявшийся всегда неожиданно, после чего случались события страшные и опасные смертельно. В этот раз он был в темном пиджаке, с черной бабочкой и в белой рубашке. Да нет, — подумала Мона, — я ошиблась! Откуда он здесь? Она опять повернулась. Сосед сощурил глаза и улыбнулся, склонив голову. Нет-нет-нет, — сказала себе Мона Ли. — Это не он. Но это — он! Он ведь звал меня уйти из гостиницы в Ташкенте, обещая рассказать мне всю правду?! Он! И вдруг она услышала голос, который будто бы говорил ей на ухо, но так громко, что все должны были бы слышать! Однако никто не обратил внимания. Звука — не было. Мона Ли, — услышала она надтреснутый голос, — завтра. На закате. На Плющихе. У стены. Я найду тебя. На закате.

До конца фильма Мона Ли пыталась унять дрожь, и, когда зал встал, приветствуя создателей фильма, и кто-то потащил за руку ее, упирающуюся, на сцену, она оглянулась и увидела, что кресло, в котором сидел говоривший с ней — пусто.

Мона стояла на сцене, под экраном, и зал хлопал, и несли букеты цветов, и вспышки озаряли, видоизменяя лица, и кто-то уже давал автографы, и Пал Палыч хлопал, стоя, и махал рукой Моне Ли. Он был так горд, что не стеснялся — и плакал. Мона Ли спрашивала всех — не видел ли кто такого господина, в черном костюме, вот с такими усами — она проводила пальцами от носа к подбородку, — нет, какая-то делегация? Наверное, японцы. Нет, не видели. Собирались в ВТО, в «Дом Фильма» — кто куда, Мону Ли звали с собой, но она мотала головой — домой далеко, в Подмосковье, папа ждет. Но ее не послушали, затащили, вместе с Пал Палычем — в ресторан ВТО, и она вертела головой, поражаясь, как столько знаменитостей в Москве могут собраться в одном месте. Есть ей не хотелось, но ее буквально засыпали конфетами и фруктами, и она улыбалась, улыбалась, улыбалась… сердце её билось глухо, предчувствуя самое страшное, и поделиться ей — было не с кем. Пал Палыча и Мону подвезли на машине до Одинцово ехавшие догуливать в Рузу актеры, и дома они были почти под утро. Было холодно — Таня спала на диване, в большой комнате, укрывшись одеялами и пальто. Наверху надрывался Митя. Пал Палыч бросился затапливать печь, а Мона Ли поднялась к ребенку, голодному, в мокрых пеленках. Их общая с Кириллом тайна — собака Малыш жила во дворе, они с Пал Палычем ее кормили, но в дом Таня ее не пускала. Сейчас же пес оказался на втором этаже и лежал в детской кроватке, согревая мальчишку. Мона охнула, и пошла еще одна бессонная ночь, с кормлением, пеленанием и замачиванием пеленок — на утро. Когда они сели пить чай, уже светало.

— Пап, что случилось с Танечкой? — спросила Мона Ли. — Она же не была — такой? Что?

— Если бы я знал, дочка, я бы сделал — все. Но я — не знаю. Я понимаю одно — нам нужно как-то выжить, правда?

Мона Ли легла, не раздеваясь. Она перестала думать о предстоящей встрече, понимая, что это — конец. Случится что-то такое, после чего жизнь или кончится, или не будет иметь смысла. Мона пошарила под подушкой, вытащила тот самый, ташкентский, спасительный, белый платок. Поднесла его к губам — он до сих пор пах порохом, пылью, сыростью. Та, что передала ей платок — больше не приходила, ни во сне, ни наяву.

Мона Ли ушла из дома, когда Пал Палыч вел второй урок в школе, а Танечка, найдя остатки вина в бутылке, выпила и подобрела настолько, что поздоровалась с Моной.

— Давай я Кирюшу отведу в школу, он проспал.

— Веди, — зевая, разрешила Таня, — если делать тебе больше нечего.