Мона Ли

— Я о твоих ассистенточках, о них.

— Да откуда ты-то? — Псоу просто взвился к потолку.

— Я, мой милый, в этом гадюшнике знаю всё. Или, почти всё. Все жертвы твоего неуемного темперамента рано или поздно приходят именно ко мне, — Софья Борисовна подошла к застекленному шкафчику, и знакомый запах спирта выплыл в форточку. На, выпей. И я — выпью. Вот, хочешь моего мнения? Ты зря взял эту Мону-Лизу, зря. Она тебе фильм вытащит, не сомневайся. Тебе ж не касса нужна, тебе звание нужно. А с девочкой — скандалы. Хвосты нехорошие. Темная девочка. Не наша. Она здорова. Ну, кроме аденоидов, у нее точно — ничего. Она, — Софья Борисовна пошевелила пальцами, — нечто вроде нашей Лилит.

— Ты думаешь? Значит, Лолита — отсюда? Псоу присвистнул.

— Отсюда, отсюда. Нахема, это у нас. Девочка — кто? Монголка? Казашка? Не знаю, — соврал Псоу, — откуда-то из тех мест.

— Оно и понятно. Она губит тут все вокруг себя, не зная об этом.

— Соня? — Псоу изумился, — ты, что занимаешься каббалой?

— Да брось, это все откуда-то с детства, бабушка пугала на ночь. Какая каббала в СССР, о чем ты? Я врач, но я больше, чем врач. Как я вижу, что у тебя больна печень и барахлит сердце, я вижу — что от человека исходит. Я не назову это добром, или злом. Но я понимаю, где нужно отойти, а где — приблизиться. Я вижу твое имя — Велвел, а ты зовешься дурацким Вольдемаром.

— Никогда о тебе такого не знал, — Псоу даже покраснел.

— Это все — наблюдения над жизнью. — Софья Гирш погладила Псоу по руке, — нужно уметь видеть, и все. И думать. Никто не хочет думать, все хотят только получать. И я тебе скажу еще — эта девочка пустила корни в твою жизнь. Ступай, у меня еще народные в очереди, и два композитора. Целуй в щеку, и помни — думай, думай!

Вольдемар вышел из кабинета, постоял, закурил и медленно пошел в монтажную.

Мона Ли пришла в себя в тот же вечер, ее оставили в директорской приемной, и, проснувшись, она совершенно ничего не помнила, только звон колокольчиков — этот звон она будет слышать теперь — всегда.

Вечером был небольшой банкет в кафе «Госфильма», Псоу торжественно объявил, что приступает к монтажу и озвучанию, все выпили Шампанского и отправились догуливать — кто куда.

К Новому году почти закончили монтаж. Псоу не удержался, и разнес ташкентские съемки по другим эпизодам, так, что создалось ощущение постоянного присутствия каравана — впрочем, это неожиданно дало нужный колорит. Мона Ли была великолепна.

— Ей даже играть ничего не надо, — ахали Мара и Клара, — первый раз видим, чтобы так камера любила начинающую актрису… Клара, а ты помнишь? — и они, перебивая друг дружку, принялись перечислять громкие и забытые имена. Смотри, ох, прекрасно! — вот, — Вольдемар, это где такой фонтан?

— В Багдаде, вестимо, — Вольдемар чмокнул обеих, работаем, девочки, работаем.

Дальше все пошло удивительно гладко, будто кто-то, вдоволь насладившись страданиями съемочной группы, прилег отдохнуть. Даже Северский не срывал голос на озвучке, и вовремя прилетела Ларочка, сияющая и юная, пахнущая Токайским вином и сервелатом. Венгр остался в Будапеште. Впрочем, Ларочке было позволено звонить, и слышать сквозь девичий смех его обычное — «чокколом» — целую! Подлец, — вздыхала Ларочка, — но как хорош! Архаров теперь держался от Моны подальше, даже на озвучании любовного своего монолога был так неубедительно скучен, что переписывали до бесконечности.

— Представь перед собой кого хочешь! — кричал Псоу, — но дай мне любовь! Дай мне дыхание! А ты говоришь, как будто отчет о сборе макулатуры читаешь. Что с тобой, Саша! Архаров повернулся к Моне, увидел ее профиль, и дал «любовь».