Мона Ли

Мона плечиком дернула, бровками — шевельнула — знала, что у нее это получается так, будто бровки — и не бровки это, а два зверька, то ли норочки, то ли соболя — бегут от переносицы, к вискам. Ее даже специально Псоу просил на съемках — «Мона, поиграй бровями!» Развернулась, пошла к старшей вожатой, спросить ключи от кладовки, где все вещи были под замком, кроме тех, что под рукой нужны. Наташа, старшая, милая, любимица, затейница — ее весь Артек обожал, напускала на себя строгость, чтобы дисциплину соблюдали, а все равно — облепят ее девчонки со всех сторон, хохочут-щекочут, с поцелуями лезут.

— Что тебе, Мона? строго спросила Наташа.

— Наталья Кирилловна, я хочу платье взять, погладить — завтра фильм мой будут показывать, вот.

— Ах, ну да-да, ты моя Лиза Тэйлор, — Наташа затормошила Мону, взяла ключи. У Моны был шикарный чемодан, кожаный, с двумя ремнями-застежками, а на ручке — бирочка «MONA LI USSR NONNA KOLOMIYTSEVA» — это она в Чехословакии купила, когда снималась в роли Принцессы на студии «Моравия-фильм». Наташе было страшно любопытно, что в чемодане, Мона, хоть и тринадцатилетняя, а уже побывала в таких странах! Мона отщелкнула замочки, стала вынимать на столик аккуратно сложенные сарафанчики-юбочки-платьица. Вдруг застыла. Закрыла глаза. Ойкнула. Помотала головой — смотрит, а на дне чемодана, где лежало обернутое в пергамент платье, в котором она играла Принцессу — лежит что-то безобразно бесформенное, какие-то клочья материи. Ткань платья была неимоверной красоты, ее привезли из соседней Венгрии — невесомую, шитую золотыми и серебряными нитями, цвета голубой воды — переливающуюся, прохладную… Мона Ли подняла на вытянутые руки безнадежно испорченное, грубо изрезанное платье и пошла, забыв закрыть дверь. Наташа бросилась за ней, так они и вошли в палату — впереди Мона, а сзади Наташа с испуганными глазами. Девчонки вскочили, только Лека Голубева осталась сидеть — сделала вид, что роется в тумбочке. Мона Ли стояла и плакала, и бисеринки, которыми было вышито платье, сбегали с надорванных нитей и падали, и тихонько шуршали, рассыпаясь по полу.

— Кто это сделал? — спросила Мона Ли. Девочки молчали. У кого-то на лице было сочувствие, у кого-то поддельная жалость, а у кого-то и глазки сияли. Леночка Свердлик, нескладная такая, и росточка небольшого, единственная подошла к Моне, и сказала

— Мона, у меня есть совершенно шикарное платье! Бери! — Все знали, что у Леночки папа в Торгпрестве в США, и знали, что Леночка одевается так, как не одеваются жены дипломатов. Девочки в Артеке знали толк в шмотках.

— Кто это сделал? — это уже Наташа повысила голос. — Девочки, вы понимаете, что это — уже не шалость, это уже — преступление…

— Па-а-а-дума-ешь, — протянула Лёкина подружка Вика Горевая, — вы нам еще милицию сюда вызовите. С собакой. Может, это Монка сама свое платье изрезала?! А на нас специально сваливает!

— А откуда ты знаешь, что — изрезала? — спросила Мона Ли. Все молчали, и только шуршали и шуршали бисеринки, покрывая пол драгоценным песком.

Где-то вдалеке, ударяясь о стены корпусов, прозвучал сигнал отбоя — «спать-спать, по палатам…»

— Девочки, ложитесь, — скомандовала Наташа, — разбираться завтра будем.

Нехотя, вяло девицы побрели — чистить зубы, умываться. Взбивали подушки, раскрывали застеленные кровати. Все это делалось только для старшей вожатой. Она это понимала прекрасно, и знала, что ей свое свидание на сегодня придется отложить, потому, как эти тихони затеяли сегодня еще и «тёмную» устроить Моне Ли. Мона Ли стояла, опершись спиной на спинку кровати. То, что осталось от наряда, сшитого лучшими портнихами киностудии «Моравия», она свернула в комок и положила под подушку. Глаза Моны были сухи, но вся она была опять — как натянутая струна. Что я им сделала? — думала Мона, — обидела? Оскорбила? Украла? За что они меня ненавидят все, кроме Леночки Свердлик? Я ни о ком слова плохого не сказала… Окна корпуса были распахнуты в крымскую ночь, и крупные звезды лежали на тополях, а там, вверху, в горах, звезды водили хороводы и тоненько дрожали. Вдруг в окно, подтянувшись, влез мужчина. Девочки, кто в ночнушке, кто в пижамке, а кто и так — подняли визг. Бывало, что вожатые промахивались окном и попадали на девчачью половину. Но тот, который влез сейчас, сел на подоконнике спиной к теннисному корту, свесил длинные ноги в фирменных белых кроссовках в палату, жестом, от которого просто умирали все девушки и женщины Советского Союза, поправил челку, улыбнулся ярко и сказал

— Ну-и? Где тут моя невеста? Где моя Мона? — Мона обернулась на голос Сашки Архарова, расцвела, сама не ожидая этого от себя и даже едва не бросилась ему на шею.