Монах

С тяжестью на сердце вернулся Лоренцо к своему другу. Выслушав его, дон Раймонд словно обезумел: он ни за что не хотел признать, что Агнес на самом деле мертва; он упорствовал в мысли, что она все еще томится за стенами обители святой Клары. Никакие доводы не заставили его отказаться от надежды вызволить ее. Каждый день придумывал маркиз новые способы что-то разузнать, и все они не давали никакого результата.

А Медина разуверился в том, что когда-нибудь встретится с сестрой, но остался в убеждении, что ее удержали нечестными способами. Поэтому он поощрял поиски дона Раймонда, рассчитывая, если найдется хоть малейшая улика, жестоко отомстить бездушной аббатисе. Потерю сестры он переживал тем тяжелее, что приличия не позволяли ему сразу заговорить с герцогом об Антонии. Тем временем его люди постоянно кружили у дверей Эльвиры. Он узнавал обо всех передвижениях его любимой. Поскольку она никогда не пропускала проповедей в соборе капуцинов по четвергам, он мог ее там видеть раз в неделю, хотя, соблюдая данное слово, старательно избегал показываться ей на глаза.

Так прошли долгие два месяца. Об Агнес по-прежнему не было ни слуху ни духу. Все, кроме маркиза, поверили, что она мертва; и теперь Лоренцо решился поговорить о своих чувствах с дядей. Он уже несколько раз намекал на свое намерение жениться, и дядя отнесся к этому вполне благосклонно; юноша не сомневался в успехе своего предложения.

Глава VI

Забывшись, лежали они, друг друга обняв,

Благословляя ночь и свет проклиная дня.

Ли Натаниэль (1655–1692)

Взрыв вожделения миновал; похоть Амброзио насытилась. Наслаждение уступило место Стыду в его душе. Смущенный и испуганный своей слабостью, он отодвинулся от Матильды, как от воплощенного вероломства. Вспомнив о том, что сейчас произошло, он задрожал; с ужасом подумал он о будущем, сердце его ныло, он не чувствовал ничего, кроме пресыщения, и боялся посмотреть в глаза своей сообщнице по падению. Воцарилось унылое молчание, преступная пара погрузилась в неприятные раздумья.

Матильда первая нарушила тишину. Она нежно взяла монаха за руку и прижала ее к своим разгоряченным губам.

– Амброзио! – прошептала она дрожащим голосом.

От этого звука аббат содрогнулся. Он повернулся к Матильде и увидел, что глаза ее полны слез и взывают к сочувствию.

– Опасная женщина! – сказал он. – В какую бездну несчастий ты повергла меня! Если твой пол обнаружат, я заплачу честью, даже жизнью своей за несколько мгновений удовольствия. Как я глуп, что поддался твоим соблазнам! Что теперь можно поделать? Как искупить, каким покаянием загладить грех? Злосчастная Матильда, ты навеки лишила меня покоя!

– Ты упрекаешь меня, Амброзио? Меня, которая пожертвовала ради тебя мирскими утехами, роскошью и богатством, женской деликатностью, моими подругами, состоянием, доброй славой? А что потерял ты из того, что я сохранила? Разве нет моей доли в твоей вине? Разве ты не разделил со мною наслаждение? Впрочем, в чем наша вина? В мнении света, судящего вкривь и вкось? Пусть свет не узнает о наших радостях, и они станут невинными, божественными! Обет безбрачия противоестествен; люди не созданы для воздержания: будь любовь преступной, Господь ни за что не сделал бы ее столь сладкой, столь неодолимой! Посему не хмурь более чело, мой Амброзио. Предайся свободно утехам, без которых жизнь – ничего не стоящий дар. Довольно попрекать меня за то, что я научила тебя блаженству, и раздели восторги поровну с женщиной, которая тебя обожает!

Глаза Матильды осветились пленительным томлением, грудь трепетала; она сладострастно обвила его тело руками, притянула к себе и впилась губами в его губы. Буря желания вновь подхватила Амброзио; жребий был брошен, обеты нарушены, преступление совершено, и зачем было ему отказываться от уже оплаченной награды? С удвоенной пылкостью прижал он девушку к своей груди. Стыд больше не сковывал его, и он дал волю своим необузданным аппетитам; а прекрасная распутница пустила в ход всю сладостную изобретательность, все утонченные уловки искусства любви, чтобы еще увеличить блаженство обладания и пуще воспламенить любовника. Амброзио безумствовал от ощущений, прежде ему незнакомых.

Быстро пролетела ночь, и утро зарумянилось, застав аббата все еще в объятиях Матильды. Опьяненный любовными играми, он поднялся с ложа любострастной сирены; собственное падение уже не казалось ему постыдным, он не страшился мщения оскорбленных небес; боялся он лишь, как бы смерть не отняла у него наслаждений, которым длительное воздержание придавало особую остроту. Матильда еще не избавилась от действия яда; но жизнь девушки теперь беспокоила любвеобильного монаха не потому, что она его спасла: он просто не хотел лишиться наложницы. Ведь ему было бы нелегко найти другую, с кем он смог бы так безудержно – и так безопасно – предаваться страсти; поэтому он стал искренне просить ее применить то спасительное средство, которым она обладала.